Гений юродства или Смердяков русской литературы как востребованный нашим временем типаж

Василий Васильевич Розанов – гениальный стилист русского языка, завораживающий своей магией создатель новой литературной формы; проницательный мыслитель, «русский Ницше» и «русский Фрейд», предтеча фундаментальных идей в области религиозной философии и антропологии; но и соавтор самой грязной книги отечественной публицистики и, пожалуй, самый яркий типаж личности нашего времени, предтеча постмодрнизма — неисчерпаемый источник анализа для социального психолога и психиатра.

Розановым и о Розанове написано так много и так переменчиво-противоречиво, как и сама его авторская позиция – не порхание бабочки, а полет моли.

Василий Розанов и поэт Александр Тиняков, одновременно зарабатывавшие либеральными и черносотенными статьями, долгое время бывшие одиозными фигурами, вопреки несомненности выдающегося таланта вызывавшие брезгливость, теперь выразители широты и многоголосия русской души. Уже и юродство их – не юродство, а «смелая принципиальная позиция».

Творчество Розанова пришлось на предреволюционную четверть века. Возможно, в этом ключ к удивительной близости нам такого типа писателей, его нынешняя востребованность – отработанный стереотип истории: смердяковщина – азефовщина – чрезвычайки.

Нынешняя отчетливо выраженная апология Розанова лучше всего обозначает существо нашего времени, ибо Розанов в самом деле типаж до боли знакомый и привораживающий даже не словами, а всей интимно-доверительной и бесстыдно-циничной интонацией и стилистикой своих текстов, выговаривающий легко и просто любые кощунства, переступающий любые табу.

Это его еще в 1894 году Владимир Соловьев назвал Иудушкой Головлевым; это в нем реально, всем напоказ обнаружились и Смердяков, и Фома Фомич Опискин, и «человек из подполья», и мелкий бес (Передонов), и «странная (вечная у Розанова) смесь хлестаковской поверхностности с глубинами Достоевского – не будь у Розанова Хлестакова, не было бы и Достоевского» (1); это его – такого – с апологией трусости, русской лени, русского «авось» и «бабьего» начала теперь величают «с русской бездной в душе», изо всех сил все смягчая и во всем оправдывая, легко вчувствуясь и понося его критиков. Усердие в этом (2,3) показывает, что дело не в фактах, а в отношении к ним. Перед нами талантливые авторы, которые, конечно, не случайно обратились к Розанову, изначально тропны ему, самые отталкивающие высказывания Розанова находят у них наивно-извинительное объяснение и оправдание. Читая такие тексты, хорошо видно, что точно также можно прокомментировать и любой людоедский текст. Делается это без каких-либо обоснований, а просто и естественно, «по розановски».

Розанов – узел многих самых фундаментальных животрепещущих для нас проблем.

Аморализм Розанова – совершенно естественная для него мировоззренческая жизненно практическая позиция – позволил видеть вне «прогрессивных» предвзятостей и поэтому проницательнее обычного. Онсловно феноменолог от природы, но «без любви и интереса к частному и индивидуальному» и застывший на одной из стадий феноменологического метода, выросшего через Брентано и Гуссерля из Аристотеля. Эта стадия – феноменологическая редукция, избавление от всех пристрастий, предвзятостей, ценностных ориентаций – взятая изолированно – легко создает взрывчатую смесь с марксизмом, фрейдизмом и т.д.

В 30 лет Розанов создал «до сих пор единственный органичный перевод Аристотеля», т.е. «традиции, которая в отечественной культуре была почти целиком вытеснена платонизмом, с его легким переходом в мифологию и мораль, и которая остается до сих пор задачей первоочередной для восстановления трезвости нашей мысли». В переводе и комментариях поражает «уверенность, с какой родственный ум договаривает скрытое в тексте». Им «был угадан и возрожден аристотелевский дух свободного искания» (4).

Одновременно (1886) Розанов публикует за свой счет семисотстраничный философский трактат «Понимание. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания». Понимание у Розанова – это исчерпывающее, в отличие от науки и философии, постижение мира и человеческого духа, которые изначально предсуществуют в нем, как растение в семени. Этот плод четырехлетнего труда не был оценен современниками. Книгу никто не покупал, и ее пришлось продать на макулатуру. Это определило дальнейшее поприще Розанова. — 10 лет он учительствовал в провинциальных городках, в последующие 20 – стал ведущим отечественным публицистом в самой популярной газете «Новое время». Этому предшествовала его активная переписка с К.Леонтьевым и Н.Страховым, которая создает ему и в нем почву в мире консервативных идей после юношеского увлечения нигилизмом.

Была ли и могла ли быть у человека такого склада как Розанов устойчивая система политических взглядов? Собственно, Розанов сам отвечает на этот вопрос. Он боготворит Силу, силу власть предержащих, государственную власть. Вслед за К.Леонтьевым, он считает, что власть не просто вправе, а должна быть «костоломной». Поэтому он государственник, его статьи лета 1917 года настолько антиленински резки по тону (5), что их все отказываются печатать, и последние два года полуголодной жизни он живет в неослабевающем страхе и чудовищно истерически кается.

Ключ к Розанову – в Достоевском, точнее в «достоевщине», которая в реальной жизни и воплотилась в Розанове. Поэтому он так и упивался с юности Достоевским, так соответствовал его героям, словно сам был «порождением воображения Достоевского». Отсюда и проникновенность первой прославившей его работы – «Легенды о Великом Инквизиторе» (1891). Достоевщина въяве заполнила его жизнь. Еще гимназистом в 1878 году он очаровался инфернальной возлюбленной Достоевского – Апполинарией Сусловой и женился на ней в 1880 году, несмотря на восемнадцатилетнюю разницу в возрасте, невозможный нрав и постоянные унижения, которым она его подвергала. В частности, что он женился на ее деньгах, так что «не мог и глаз поднять на людей, тревожно искал в их словах скрытый смысл – не думают ли они, что я продал себя за богатство». Из болезненной ревности Суслова перлюстрировала письма к Розанову, не останавливаясь перед политическим доносом, оговорами и стравливанием родных и знакомых, доведя их до требований определить ее в сумасшедший дом. Бросив Розанова и мстительно не давая развода, она начала подозревать своего отца, старше семидесяти лет, что он собирается жениться, и оговаривала его перед всеми. А Розанов делал все, чтобы она вернулась. «Она страшно была патологически жестокий человек: а влюбился я прямо в стиль ее души… и привязался, как собака…». «Не было развратницы развратнее этой женщины… сам Маркиз де Сад мог бы у нее поучиться» (6). Это с нее написаны Достоевским и Настасья Филипповна и Катерина Ивановна. Но Розанов не только мазохист. В бытность учителем он был ненавидим всеми гимназистами, так как «был очень зол и ехиден, при опросах пытался запутать учеников… Для усмирения нередко прибегал к щипкам и даже уколам ручкой», оставляя «татуировки» (2, 116).

Розанов дает основание обсудить что угодно, но из его многотемья можно выделить три лейтмотива, сливающиеся в единство: пола и религии в ветхозаветной традиции и вытекающей отсюда апологии семьи. И здесь он последователен. Здесь он провозвестник сексуальной революции[1], но не левацкой, деструктивной, а сопряженной с религией, дерзко атакующей православие за его позицию в отношении пола, за «стыд» и «грех», «нечистое», «аскезу», противопоставляя Новый и Ветхий Завет в пользу последнего в этом отношении. И здесь он юдофил, — учитесь у евреев! как они выжили в условиях вечных преследований. Превыше всего – семья, необходим культ семьи. Но семьи подлинной, не формальной. И здесь он сыграл решающую роль в изменении бракоразводного законодательства, выстраданного на собственном опыте.

В этом прославлении семьи в непрезентабельном для прежнего взгляда обличии аморализма выступает у него новая парадигма самой гуманности: вместо нравственности поступков, общественного долга и пользы, — право человека быть самим собой и его семейное благополучие, «главное в моем творчестве, что 10 ртов кормил». Герой уступает место обывателю. Розанов славит Молчалина. Этот зрелый аполитичный идеал высказывается с радикализмом вечного подростка.

Розанов был бы предметом психиатрии, если бы действительно был юродивым. Но он – не юродивый, а юродствующий. – Удобнейшая личина безответственного кощунственного самоизвержения, не «словесного», а «словесно-духовного поноса», копролалии с гениально подвешенным языком. У нас нет претензий на патографию Розанова, — слишком это огромное ответственное дело. Остановимся на том, что бросается в глаза профессионалу в писаниях самого Розанова и воспоминаниях о нем в контексте его эпохи, так похожей на нашу. Тексты Розанова – неистощимый источник как для всевозможных серьезных исследований, так и для выстраивания любых мозаик. Аморализм с его отсутствием теснин, преград, запретов, открывает дорогу самопсихоанализу, и многое из написанного предстает как продукт самокатарсиса, самоочищения за счет читателей, вынужденных проглатывать экскременты его души и его безудержное графоманство по всякому поводу, непрерывно записываемый им между сном и едой поток переживаний. И в них Розанов – живое воплощение Смердякова и Свидригайлова – изобразительных вершин «нравственного помешательства» или «морального слабоумия» (8).

Вот Розанов в изображении Андрея Белого: «рыженький, маленький, слизью обмазанный Розанов» с красным «блинным лицом» в заношенной одежде «…себе под нос выбрызгивая вместе с брызгой слюной свои тряские фразочки, точно вприпрыжку, без логики, с тою пустой добротою, которая – форма поплева в присутствующих; … можно ль назвать разговором варенье желудочком мозга о всем, что ни есть?… в вареньи предметов мыслительности было наглое что-то; в невиннейшем виде – таимая злость. Меня поразили дрожащие кончики пальцев: как жирные десять червей; он хватался за пепельницу, за колено З.Н., за мое… И хитрейше плясали под глянцем очковым ничтожные карие глазки. Да, апофеоз тривиальности, точно нарочно кидаемый в лоб нам со смаком, с причмоками чувственных губ, рисовавших сладчайшую, жирную, приторно-пряную линию! И мне хотелось вскрикнуть: «Хитер нараспашку!»… при встречах меня он расхваливал – до неприличия, с приторностями; тотчас в спину ж из «Нового времени» крепко порою отплевывал… при встречах конфузился он; делал глазки и сахарил; значит, — был плев; и поэтому как-то держался в сторонке от Розанова до момента еще, когда прежние его друзья вдруг с усердием, мне непонятным (чего ж они прежде дремали?), его стали гнать и высаживать из разных обществ; а он – упирался…» (9). То же у Максима Горького: «хитрейший змий Розанов» (10).

А вот сам Розанов: « Да, я коварен как Цезарь Борджиа: и про друзей своих черт знает что говорю. Люблю эту черную измену, в которой блестят глаза демонов. Но ужасно неприятно, что моя квартирная хозяйка распространяет по лестнице сплетню, будто я живу с горничной, — и дворники «так за панибрата» смотрят на меня, как будто я уже и не барин. Я барин. И хочу, чтобы меня уважали как барина» (12, 217).

Все устремления Розанова были амбивалентно напряжены в намного большей мере, чем универсальная противоречивость чувств. Но преобладало, пожалуй, прежде всего, стремление все испачкать, оплевать, загрязнить, вымазать, словно по животному застолбить уринальным актом, но в сфере духа, негативистически оппозиционируя, присвоить в отрицательной форме. Знаменитый скандал с грубо непочтительным в печати обращением ко Льву Толстому на «ты», примитивная брань в адрес Владимира Соловьева, постоянная грязь на Гоголя и совсем непечатно на Герцена и т.д. и т.п. Причем, все это на тех, кого он втуне высоко почитает. А в оправдание – « я и с Богом на «ты»». То, что это не фразерство, хорошо видно, например, из его самопроективного комментария к словам одной корреспондентки «люблю по месяцам наблюдать других»: « Я немножко запретил ей это делать, сказав, что по молодости она не может судить и осуждать других; неосторожно я назвал такую привычку «судейским онанизмом» (13, 117). А сам склонен и подсмотреть, и выведать, как выискивает, например, содомские тенденции у Льва Толстого. Андрей Белый вспоминает: «Вдруг он выразил немотивированный интерес к Блоку, к жене его, к матери, к отчиму…; он сделался зорким; трясущейся, грязной рукой хватал за пальто, рысино глазки запырскали вместе с очковыми блесками; голову набок склонив, залезая лицом своим, лоснясь в лицо, стал выведывать, как обстоит дело с полом у Блока» (9). Он сам – отчаянный «эротоман», с культом фаллоса и полового акта, с похотливыми описаниями, смакующими все половые извращения от некрофилии и скотоложества до инцеста и … вмешательства цензуры. Он – живое подтверждение отмеченной Ганнушкиным (1901 г.) связи сладострастия, жестокости и мистической религиозности. И сам говорил: « все а-сексуалисты – а-теисты». Не только персоналии, многие общепочитаемые принципы и святыни подвергались с его стороны площадному осквернению. Но никому от Розанова не доставалось так, как ему самому. С полным отсутствием всякого стыда и скромности перемазывается он сам и громко публично выворачивается наизнанку, упиваясь этим самоунижением совершенно искренне, вполне по Достоевскому, который необыкновенно тонко чувствовал этот типаж. В этой структуре легко увидеть глубоко инфантильную орально-анальную природу его характера, для которого характерна, в частности, страсть к коллекционированию. Хобби Розанова не только нумизматика, — он собрал грандиозную, с величайшим педантизмом научно обрабатывавшуюся им, коллекцию древних монет, — но и всевозможные фаллические и оргиастические культы, фетишизм их предметов и изображений, а также «фетишизм мелочей» (12, 508). Он собирал и книги, но прочитывал из них наудачу несколько страниц, не имея терпения на большее, и едва успевая записывать поток собственных ассоциаций, без их глубокого систематического продумывания. «Говорить, а не думать», — ведущий принцип таких людей по Ясперсу (14, 270). В результате, такие люди — «мастера путаницы» (Э.Блейлер). Это может производить впечатление скачки идей или pseudologia phantastica, но представляет психологически понятную экспансию «Я» (14). Розанов сознательно камуфлировал свое поверхностное графоманство придуриванием, хотя в нем действительно сидел «шалунок»: он как-то кувыркнул Бердяева в кресле-качалке, сам с грохотом упал с кресла во время публичной лекции Владимира Соловьева об Антихристе, мол «задремал от скуки». Для Розанова характерен гипертимный фон, он непрерывно «бурлил идеями», в нем сидел какой-то «живчик», «как шпулька в швейной машине», даже когда сидел, всегда раскачивал одной ногой. Он работал по ночам, ложился спать под утро, а потом с часа до четырех снова спал.

С психопатологической точки зрения значимее другие его признания. « Чувства преступности (как у Достоевского) у меня никогда не было: но всегда было чувство бесконечной своей слабости… Слабым я стал делаться с 7-8 лет… [2]. Это – странная потеря своей воли над собой; над своими поступками, «выбором деятельности», «должности»… Я всегда шел «в отворенную дверь», и мне было все равно, «которая дверь отворилась». Никогда в жизни я не делал выбора, никогда в этом смысле не колебался. Это было странное безволие и странная безучастность…» (11, 190). « Меня даже глупый человек может «водить за нос», и я буду знать, что он глупый и что даже ведет меня ко вреду, наконец, «к всякой гибели» — и все-таки буду за ним идти… (Четверть таких случаев) есть проявление чистого минуса и безволия, — без внешнего и побочных объяснений… Почти пропорционально отсутствию воли к жизни (к реализации) у меня было упорство воли к мечте… На виду я – всесклоняемый. В себе (субъективно) абсолютно не склоняем»…(11, 126). Казалось бы, такая натура легко подвержена влиянию. Но Розанов сетует: « Чтобы я не делал, кого бы не видел, — не могу ни с чем слиться. «Не совокупляющийся человек» — духовно. Человек – “solo”. Все это я выразил бы словом «иностранец»… «В сущности я ни в чем не изменился с Костромы (лет с 13). То же равнодушие к «хорошо» и «дурно». Те же поступки по мотиву «любопытно» и «хочется». Та же, пожалуй, холодность или скорее безучастность к окружающему. Та же почти постоянная грусть, откуда-то текущая печаль, которая только ищет «зацепки» или «повода», чтобы перейти в страшную внутреннюю боль до слез… Та же нежность, только ищущая зацепки… Мне печально…, что вещам «больно»… Вещи мне кажутся как-то обиженными, какими-то сиротами… Я бы ко всем дотрагивался, всем проводил бы «по шерстке». Я мог доходить до влюбления в прямо безобразные или отвратительные вещи….» (9, 303). Здесь мы видим, что с детства сохраняется у него большая идентификация с неодушевленными предметами, чем с людьми. « Идея «закона», как «долга», никогда даже на ум не приходила. Только читал в словарях на букву «Д». Но не знал, что это, и никогда не интересовался. «Долг выдумали жестокие люди, чтобы притеснить слабых. И только дурак ему повинуется». Так приблизительно… Удивительно как я уделывался с ложью. Она никогда не мучила меня… Если, тем не менее, я в большей мере (даже всегда, мне кажется) писал искренно, то это не по любви к правде, которой у меня не только не было, но «представить себе не мог», — а по небрежности. Небрежность – мой отрицательный пафос. Солгать, — для чего надо еще «выдумывать» и «сводить концы с концами», «строить», — труднее, чем «сказать то, что есть». И я просто «клал на бумагу, что есть»: что и образует всю мою правдивость. Она натуральная, но она не нравственная» (11, 185). Это проникновенное самоописание несомненной гипобулики, эндогенный характер которой все же не развернулся в болезнь.

Для патохарактеристики Розанова важны сведения о его дочерях, имевших по его словам «анархический нрав». Уже после смерти отца Вера «производила очень странное впечатление, говорила о каких-то страшных муках, что она обречена на погибель», «ей всюду мерещились бесы, она боялась их, говорила о самоубийстве» и вскоре действительно повесилась. Надя после этого «заболела душевно, с тех пор совсем изменился ее характер, она стала очень нервной». Варю уволили в 20-е гг. за танец a la Дункан перед воспитанниками. Старшая, Татьяна, самая невидная из них, оставила воспоминания (15). «Ни одна из четырех дочерей не держалась дома, наоборот, при первой же возможности они уходили из дома, подолгу жили в чужих семьях, не имели детей… Их взаимоотношения были весьма своеобразными, доходившими до антагонизма и даже драк» (16). Розанов заботливо относился к дочерям и жене, которую еще в 1910 году разбил паралич, но М.Пришвин, близко знавший Розанова, бросает: «Главное, чего Вам не дано, В.В., это любви к женщине в смысле дон-жуановского святого мгновения… Семья для Вас была невсерьез, а как опыт Ваш для творчества..» (16). И все же Розанов не полный релятивист, у него есть свои сверценности, свои заветные темы, свои наставники: портреты Леонтьева и Страхова висли в его квартире.

Какой психиатрический диагноз соответствует Розанову? – Мы не считаем его психически больным. Это легко узнаваемый и распространенный тип личности. Но настолько гротескно заостренный, что соответствует «психопату», — термин, который – оказывается – Розанов самостоятельно первый по-русски употребил, притом по отношению к самому себе (11, 94). Это характерный инфантильно-эксцентрический тип расстройства личности с отдельными шизотипическими чертами, гипертимным фоном и отдельными циклотимно-депрессивными фазами (напр., 1905, 1911). Судя по дочерям, это личность генетически шизофренического спектра, но клинически даже в самых тяжелых стрессовых условиях не давшая реакций шизофренического круга. Попытка толковать ее как шизотипическую с гебефренным налетом, регрессивной синтонностью, отчетливо гипобулическими особенностями мышления была бы вполне правомерной, если бы «шизотипическое расстройство» однозначно обозначало «шизотипическое расстройство личности», т.е. было в кластере F6, а не F2 по МКБ-10. Но согласно МКБ-10, «шизотипическое расстройство» включает как «шизотипическое расстройство личности», так и «латентную шизофрению», т.е. «психопатоподобную» или «псевдопсихопатическую». Но поведение Розанова всякий раз понятным образом выводимо из его личности, оно до конца 63-летней жизни не обнаружило какой-либо прогредиентности, наоборот, характеризовалось социальной успешностью и очевидной типичностью такого рода «гипобулического мышления» в эпоху постмодернизма. Тем более, что многое связано с его способностью давать на порядок боле крупное увеличение своего внутреннего мира с эпатажным гротеском.

Конечно, неуместно говорить о Розанове как «русском Фрейде», — Розанов не врач, не ученый, он во всем человек совершенно другого типа, чем Фрейд. Другое дело, что наряду с Отто Вайнингером, Розанов внес выдающийся вклад в развитие метафизики пола, и совершенно независимо высказал многие из центральных идей Фрейда, Адлера, Юнга, Райха и других представителей психодинамического направления психиатрии. Более того, Розанов – доказательный пример, что «метафизика пола» опирается не на свободную игру теоретического ума, а лично прочувствованный и тщательно зафиксированный душевный опыт, который нелепо противопоставлять позитивистским исследованиям. Хотя у Розанова преобладает не философия, а «публицистика полового вопроса» (17, 169), его подходы дают настолько богатый материал для «философии тела», что приводят к апологии Розанова как философа (17, 223-235). И как раз сам Розанов – сплошной транспарант, живое подтверждение реальности многого из того, что еще недавно было принято считать у нас «психоаналитическими спекуляциями». Но если Андрей Белый – одно из самых ярких воплощений в жизни комплекса Эдипа, то Розанов — пример того, как недопустимо втискивать всех в готовые догматические колодки. Он, видимо, потому и «эротоман», что сам очень инфантилен, – это легко узнаваемый тип: трусливый пачкун-похабник, «баба-сплетница» (1, 43).

Магическое воздействие стиля Розанова — в доверительно-интимной атмосфере, создаваемой погружением в домашний мир конкретных подробностей быта, и неожиданных, переступающих все запреты собственных признаниях, «не исповедальных», а «рукописно-откровенных для себя только», в «со всеми во всем соглашающейся» совершенно беспринципной манере. Глубоко плотское, физиологически-чувственное, обонятельно-осязательное, вкусовое, и намного более в нем артикулированное и сильное переживание мира в модальностях непосредственно-контактных, составляющих глубинное ядро эмоций, благодаря его торопливой, тут же все фиксирующей манере, делается нашим достоянием в своих тонких, обычно ускользающих переходных деталях, так что фактически служит партитурой чувственных переживаний, читая которую, мы проигрываем это в себе. Этот розановский опыт обогащает клинициста наглядно яркой стилистикой общения, фрагменты которого облегчают и расширяют неформальный контакт с больным на значимые темы.

Чрезвычайная ценность Розанова для психиатра – не только в его глобальных революционных идеях и психологической стенограмме тончайших движений души, но в том, что он типаж, провокативный для гипердиагноста, человек, всей своей жизнью явственно показавший принципиальное различие патологии и болезни. Наконец, феноменолог: казалось бы, какое тончайшее интуитивное чувствилище – Розанов. И как грубо он промахнулся в деле Бейлиса. Как Хайдеггер и Юнг с нацистским режимом. – Наглядный урок не полагаться на один метод.

В 1911-13 гг. на весь мир прогремело дело Бейлиса в Киеве, — якобы ритуальное убийство евреем христианского мальчика, — которое разделило всю страну на два лагеря, как в свое время дело Дрейфуса (1894-1904) Францию. Вся передовая российская общественность была возмущена реанимацией средневековой легенды, бросающей обвинение целому народу после еврейских погромов 1903 и 1906 годов, которые, как и дело Бейлиса, — что впоследствии было документально установлено – были провокацией царской охранки с целью направить общественное недовольство на привычного козла отпущения[3]. В рядах черносотенцев не было единства. В судебно-психиатрической экспертизе против Бейлиса свидетельствовал проф. И.А. Сикорский. Среди противостоявших ему – проф. В.М. Бехтерев.[4] (18). Оба – специалисты по религиозным эпидемиям. В ходе следствия и судебного процесса, Розанов с его репутацией знатока еврейских обычаев и юдофила, публикует серию грубо антисемитских статей, которые воспринимались, как призывы к погрому, и составили книгу «Об обонятельном и осязательном отношении евреев к крови» (1914). Как недавно выяснилось (1998), соавтором этой самой постыдной книги отечественной публицистики был еще один гениальный русский мыслитель – о. Павел Флоренский, фанатично увлеченный ересью православия — имяславием. Оба очень хотели, чтобы их теории оправдались. «Под влиянием Флоренского Розанов выступил за перенос всего дела Бейлиса в плоскость обвинения всех евреев и всего иудаизма в целом в ритуальных преступлениях. Этого пыталось избежать даже обвинение» (19). Розанов вторгся даже в толкование Отцов Церкви, что исключало открытое соавторство священника. Книга появилась после того, как суд присяжных оправдал Бейлиса. Позиция Розанова привела к разрыву с друзьями[5], исключению из Религиозно-философского общества, бойкоту его дома, уходу из семьи падчерицы. Положение Розанова резко изменилось, приостановилась продажа его книг, его стали неохотно печатать в «Новом времени». Он замкнулся в себе, начал заметно стареть и болеть, но продолжал писать в том же духе до 1917 г. А наше время характеризуется публикацией в 1998 г. в собрании сочинений Розанова еще и его грубо антисемитской книги «Сахарна», которая до этого в свет никогда не выходила.

Стенограмма заседания Санкт-Петербургского Религиозно-философского общества об отношении к деятельности Розанова поражает сочетанием единодушия в оценке публикаций Розанова 1913 года как мерзости и огромной осторожности в отношении собственного права судить его как человека и как писателя или судить за идеи, сознание того, что религиозное общество не может себе этого позволить, что это сделало бы его инквизиторским. Достойный пример, если вспомнить с какой легкостью исключали писателей в советское время. Резолюция ограничивалась «осуждением приемов общественной борьбы» Розанова и «невозможностью совместной работы с ним в одном и том же общественном деле» (20). И это после не только погромно-антисемитских статей, но и доноса на Милюкова, Мережковского, Философова и др. – «берут сотняжки за обеление Бейлиса», продавая знамена свои, историю и кровь мальчика, и обещания мести «необразованного русского народа».

Все самое худшее, что о нем было сказано, Розанов говорил о себе сам, буквально упиваясь, прямо по Достоевскому, собственным унижением. – И что трус, и что предатель, и что проститутка, и что юродивый «Васька дурак Розанов», и т.д. и т.п., и всему этому пел осанну, включая само унижение.

« Ни о чем я не тосковал так, как об унижении. «Известность» иногда радовала меня, — чисто поросячьим удовольствием. Но всегда это бывало ненадолго (день, два): затем вступала прежняя тоска – быть, напротив, униженным…» (11, 75).

«Унижение всегда переходит через несколько дней в такое душевное сияние, с которым не сравнить ничто. Но невозможно сказать, что некоторые, и притом высочайшие духовные ПРОСВЕТЛЕНИЯ недостижимы без предварительной униженности; что некоторые «духовные абсолютности» так и остались навеки скрыты от тех, кто вечно торжествовал, побеждал, был наверху…» (11, 135).

В духовной сфере на общественной сцене Розанов любил грешить и любил каяться, притом до самого последнего предела, до крайности. Этот вкус к публичному самоунижению был не депрессивного, а похотливого толка, в сочетании с повышенной самооценкой[6]. Это было предельно циничное, эпатажно-демонстративное самовыворачивание, душевный садо-мазохистический эксгибиционизм. Не случайно многие художники-карикатуристы изображали Розанова голым, был такой замысел и у Бакста.

А теперь читаем: Розанов — беспринципен? — Нет, он принципиальный борец с нигилизмом за консервативные устои. Розанов – аморален? «Но может ли считаться аморальным человек, который имеет мужество показывать себя со всеми недостатками?» «Розанов сознательно непоследователен и намеренно противоречит сам себе» (3). Таковы уровень логики и анализа современных комментаторов Розанова. И это лицо нашего времени. «Никто с такой смелостью и настойчивостью не разоблачает лицемерие, нигилистическую сущность русского интеллигентского либерализма, заведомо обрекая себя на презрение «прогрессивной общественности», — пишет составитель двухтомного «Pro et contra”, посвященного Розанову, и автор его жизнеописания В.А.Фатеев (2). Таков политический подтекст этой позиции в наше тотально политизированное время.

Работы о Розанове последнего десятилетия – сплошной панегирик Розанову, а вернее розановской манере,розановщине, что точнее, чем «юродивое», так как юродивые бросали вызов самым страшным тиранам, а Розанов – диктату либерально-прогрессивного направления мысли в условиях царского деспотизма. Выставлять жертвой такого диктата Розанова, также как Константина Леонтьева или Льва Тихомирова, довольно комично: Розанов не Лесков. Велика заслуга подыгрывать авторитарной власти, когда общество задавлено. Пинать придавленных делается у нас теперь не стыдно, более того, это снова ритуал для успешной карьеры. Люди с принципами не нужны, даже вредны. А Розанов сетовал, что в российском обществе сказать «падающего толкни», — уничтожат.

С этой точки зрения, сущий тест – кто устоявшееся равновесие формулы «юродивый гений» заменяет просто на «гений», а о Смердякове даже не вспоминает. Нынешний Розанов – это Олег Кулик, Владимир Жириновский, Глеб Павловский… Современное юродство и смердяковщина намного крупнее в политике и неизмеримо мельче в духе.

В Розанове мы видим живое воплощение и продолжение карамазовщины Федора Достоевского.

Старик Карамазов со своими четырьмя сыновьями – вот вечная модель нашей действительности, лицо которой временами выступает гротескно, как сейчас, когда оно застыло в гримасе Смердякова, посрамляющего богоборческую гордыню Ивана. Прежде всего эту ипостась Достоевского, но не его всего, воплотил в себя Розанов. Демонизм выступает в нем не на котурнах Мефистофеля, Воланда, а как мелкое, передоновское, лакейское, вечное смердяковское начало. Карамазовы – это модель и каждого из нас.

И снова, и снова обнаруживается невозможность судить человека, а только его конкретные поступки в конкретных ситуациях, — в них проступают отдельные типы: то Смердяков, то Мармеладов… Мы знаем, что розановский тип существовал всегда, от древнегреческой школы киников до современного постмодерна, но розановщина – социальное явление, индикатор времени, — признак разложения. Почвенный матерщинник, копролалист и западный перфекционист начинают звучать как социальные, а не национальные типы, выражающие переживаемую ими стадию развития, наподобие конфликта поколений. Но можно ли уподобиться Горькому, который ратовал за запрещение Достоевского в школе? – Нелепо жить в стерильных условиях, наоборот, необходима прививка злыми гениями без их демонизации. Только «болящая совесть» — совесть.

Заключая, можно сказать, что точнее и полнее всего увидели и оценили Розанова Владимир Соловьев (1894) и Николай Бердяев (1914). Оба полной мерой отдали должное его таланту стилиста («первый русский стилист, писатель с настоящими проблесками гениальности»), но в то же время сказали и о другой его стороне. «Гениальная физиология розановских писаний поражает своей безыдейностью, беспринципностью, равнодушием к добру и злу, неверностью, полным отсутствием нравственного характера и духовного упора… Розанов не может и не хочет противостоять наплыву и напору жизненных впечатлений, чувственных ощущений. Он совершенно лишен всякой мужественности духа, всякой активной силы сопротивления стихиям ветра, всякой внутренней свободы». Он многократно меняет курс, следуя силе государственного ветра, боготворя силу («сила – вот одна красота в мире»), и многих, как прежде, так особенно теперь, «пленяет в Розанове то, что в писаниях его… как бы сама мать-природа… И они готовы простить ему «чудовищный» цинизм, писательскую низость, неправду и предательство». «Розанов – гениальный выразитель… русской стихии… Потому и страшно становится за Россию, жутко становится за судьбу России. В самых недрах русского характера обнаруживается вечно-бабье, не вечно-женственное, а вечно-бабье». «Розановское» бабье и рабье, национально-языческое, дохристианское все еще сильно в русской народной стихии. «Розановщина» губит Россию, тянет ее вниз, засасывает, и освобождение от нее есть спасение для России» (22).

Ю.С. Савенко

наверх >>>