Синдром Эминеску. Обоснование нового эпонима

Письмо главному редактору

Синдром Эминеску. Обоснование нового эпонима

Я сам себя забуду,
и ты меня забудь

Психиатрической сенсацией XXI века стало появление потерявших себя молодых людей, обращающихся в полицейский участок со странным вопросом: «Скажите мне, кто Я?». Они демонстрируются в телешоу «Жди меня» для опознания. В психиатрическом Центре им. Сербского эту проблему наивно определили «биографической амнезией». И поскольку в обширном семействе «амнезий» нет адекватного термина, в 2003 г. мной введен латинский неологизм, более точно отражающий загадочный феномен - autopersonamnesia - забвение собственной личности. Его содержание неслучайно передает и эпиграф из Эминеску: наверное, потому, что представляет удивительный лейтмотив его поэзии. В связи с этим, интересно выявить в ней ключевые истоки и мотивацию комплекса аутоперсонамнезии.

К мотивам аутоперсонамнезии относятся предшествующие ей (т.н. форпостные) и входящие в ее структуру феномены скорбных переживаний меланхолии, одиночества, ненужности, бесцельности жизни, проекты отрицания собственной личности или отказа от нее для начала «новой жизни», страсть к забвению себя, к личностному или абсолютному небытию (нирване), к угасанию самосознания и жизни, а, так же, закономерно сопутствующие мотивы атеизма, богоборчества, с отвержением Создателя и возвышением сверхчеловеческой индивидуальности гения, т.е. демонизм в широком культурологическом аспекте. Именно из этих форпостных симптомов кристаллизуется синдром аутоперсонамнезии, и они очень рано обнаруживаются в поэзии Эминеску.

Хотя его первая публикация в 16 лет представляла поэтический некролог учителю и революционеру Арону Пумнула, в ней сразу выявились страстность и патриотическое мироощущение как характерные черты творчества. Горячая любовь к Родине отразилась и в ностальгической тоске «На чужбине» [ Здесь и далее русский перевод стихов Эминеску приводится по изданию: Библиотечка всемирной литературы. Серия вторая: литература XIX века. Том 126. ]* (16 лет), и в стремлении к счастью, возможному лишь при воссоединении с Родиной. В её мотивах понятны почти все переживания как вытекающие из личности и мировоззрения поэта, за одним исключением, на котором необходимо остановиться. Это внезапный и парадоксальный мотив смерти - и не «на чужбине», а на «Родине любимой», - который сглаживается её метафорами как «сновидения» и «усыпления». Этим искусным приемом чужеродный мотив ранней смерти вписан в лейтмотив «тоски по Родине любимой» так легко, что его контраст (с поджидающим поэта на родине счастьем, а не «смерти-усыпления») не бросается в глаза и воспринимается будто ассоциированным с экзогенной ностальгией и психологически выводимым из неё.

Но откуда взялась тема смерти в ранней юности, если обычно ей присущи полярные предчувствия счастья, которое ждёт впереди? – Не решаемая в рамках этого стихотворения проблема! Поэтому захватим её с собой в надежде, что анализ последующего творчества откроет и её природу. Этот анализ облегчает удивительная феноменологическая тонкость поэзии и редкое экзистенциальное единство её с жизнью поэта, которые без ясных границ переходят друг в друга, пока не сливаются в мифе Лучафэра-Эминеску.

Экзистенция поэта пронизана силовыми линиями патриотизма, поэтического призвания, верной и вечной эротической любви, красоты богозданного мира, увлечения революционными идеалами борьбы за свободу, равенство, братство, правду и последующим разочарованием в них, которое становится его уделом и судьбой. И судьбой не только его, но и лиц рокового треугольника: его извечной возлюбленной Вероники Микле и друга-соперника Караджале.

Основные линии определяют и немногие стержневые темы как вытекающие из мировоззрения и личности поэта. А личность Эминеску настолько ярка и противоречива, что не оставляет равнодушными никого: ни в жизни, ни в смерти, ни в бессмертии поэта. С одной стороны, его чтут как сакрального светоносного гения, «светоча» («лучафэра»), классика румынской и молдавской литературы и творца современного румынского языка, но, вместе с тем, противники до сих пор не прощают ему ни патриотизма, ни любви, ни таланта, ни подозреваемых черт семитизма или антисемитизма; не щадя ни рождения, ни крещения, ни душевной болезни и выискиваемых национальных корней, ни веры и безверия.

На 7-й день (21 января 1850) он был крещен с именем Михаил в Церкви Успения Богородицы, но в течение поэтической жизни оставался атеистом, точнее, наивным идеалистом-атеистом, румынским дон Кихотом. Биографы подчеркивают основательность его философского университетского образования, переводов Канта, Конфуция и Шопенгауэра, и особенно мощное влияние на него последнего философа; исследуют философско-символические особенности романтического демонизма в сопоставлении с поэзией Байрона, Лермонтова и др. гениев.

Однако и при столь пристрастном внимании к поэту ещё нет основательного анализа его поэзии с точки зрения духовности. Введенная в моду европейским романтизмом тема демонизма, так же, стала одной из осевых в творчестве Эминеску. Но теперь она пропитала всё западное искусство общества, живущего душевно-страстной жизнью. И неудивительно, что до сих пор нет компетентного разбора овладевающей поэтом темной духовности демонизма, ибо в культурной жизни она поверхностно рассматривается как «явление литературной сюжетики с перемещением традиционных отрицательных и положительных характеров и введения отрицательного характера в качестве героя» (см. напр., Википедию)

Итак, первые выступления отражали реакцию поэта на в н е ш н и е события и ситуации, которые сами по себе не несли угрозу жизни, и, тем не менее, почему-то провоцировали мотивы ранней гибели. Однако уже в 19 поэт исповедался, заглянув в себя («Взглянешь в зеркало морское..»,1869). И оказалось, что эта угроза не внешняя, а нераздельная с его Я, будто океан или «черная дыра» в душе. Она не объяснима внешними мотивами и несчастьями, поскольку «океан горя, смерть, ад: это – Я». И ужаснулся поэт апокалипсису в своей душе потому, что от «ада, который есть я сам», защиты в безбожии нет.

Поэтическая метафора самооткровения ада в душе указывает на внутреннюю реальность того, что обозначается демонизмом в широком смысле. Эта модная в европейском романтизме тема станет стержневой, будет мучить поэта всю жизнь, превратив извечную любовь к Веронике Микле в смесь рая и ада, и не отпустит вплоть до угасания самосознания и жизни в психиатрической лечебнице в Бухаресте. Это и есть мучительная экзистенция поэта, из которой он стремился вырваться с помощью вдохновения и земной любви к родине, к поэзии, к женщине. А жизненные разочарования лишь раскрывали изначальный «океан горя и ада» в душе, захлестывая его Я и побуждая к отчаянному исходу в забвение и небытие собственной личности, словно никогда не рождавшейся на свет Божий - то есть, исходу в аутоперсонамнезию.

Это исследование, конечно, не богословское, и также не патографическое, ибо не имеет в виду генеалогию душевных недугов и самоубийств, историю заболевания и диагностические оценки и т.п. Оно узко феноменологическое, следующее намеченной в заглавии и эпиграфе цели.

Поэтому, приведенную метафору ада в «Я» мы называем демонизмом в широком культурологическом смысле. Но для поэта это были реальные душевные муки, превосходящие всякую боль и называемые в феноменологии душевной болью (психалгией). Поэтому важно понять духовную и религиозную суть этих страданий и борьбы, роковым образом отразившихся в творчестве и судьбе гения. Ведь суть человеческой истории определяется борьбой Добра и Зла, Ада и Рая, и поле битвы – сердца людей (Достоевский). И гений Эминеску увековечил неизбежность этой борьбы в единстве судьбы и поэзии.

Для постижения духовной реальности этих процессов с позиций православной антропологии обратимся к современным пастырским разъяснениям. «Ад и рай – это не категории наказания и поощрения. Рай и ад – это категории нашей жизни. Рай и ад возникают в нашей жизни, в наших душах, в наших отношениях. И если мы способны здесь исключать из своего сердца ад, не давать силам зла захватить наше сознание, нашу волю и наши чувства, если мы в этой нашей земной жизни сформируем внутреннего человека, способного к земному счастью вне зависимости от внешних обстоятельств, внутренне сильного духовного, хранящего голос совести в себе, - вот тогда здесь наступает рай. … между нами и адом, между нами и раем – только жизнь, самая хрупкая и самая прекрасная вещь на свете ». (здесь и далее, приведены выдержки из интервью Святейшего Патриарха Кирилла газете «Известия» 11.05.2009 г., каналу «Вести» 20.04.2009 г. и Патриаршего слова в Архангельском соборе Кремля 28.04.2009г.)

Но это «тяготение, притяжение смерти» и ада довлеют над поэтом вследствие его безверия и отсутствия «пасхального опыта, дающего силы препобеждать зло по одной только причине, что Воскресение Христово есть победа над злом… Вот почему и говорит Св. Иоанн Златоуст, что смерти нет – в том смысле, что совершена победа над злом, над дьяволом, и ад разрушен».

В этой диалектике духовной борьбы трагедия жизни и творчества Эминеску была предрешена безверием в Воскресение Христово, отказом от Бога, от красоты Богозданного мира. Богоборческие мотивы лишали его защиты от «врат ада». Ад и рай перемешались в его душе, в жизни, любви и поэзии («Демонизм»,1872, «Ангел и демон», 1873, и др.).

Он верил в целительную силу женской любви, искал в ней вдохновения и не мог освободиться от этих страстей даже при измене, предающей любовь. Вот почему его вершинный шедевр посвящен Лучаферу – Люциферу или Деннице, у отцов Церкви обозначающем демона. С ним и соединяет свою судьбу поэт, обреченный на космический холод: Живите же в своем кругу/ Со счастьем человечьим/ А я иным быть не могу/ Я холоден и вечен./ И на пороге инобытия он действительно пришел к одиночеству, потере себя и угасанию в психиатрической лечебнице. Но в духовном отношении земной финал не означал конца: через три месяца после похорон Эминеску отравилась в монастыре Вератек Вероника Микле.

Условно в поэзии Эминеску можно выделить нескольких стержневых тем, но между ними нет четких границ, и в перспективе все они объединяются разочарованием.

Начнем с первой темы идеализма эротической любви. Уже на пороге 20-летия возникает расщепление её цельности и разочарование (Ангел-Хранитель, 1871). Любовь двоится с колеблющейся амбивалентностью и меняет лики (Венера и Мадонна, 1870). Поначалу кажется, будто Венеру побеждает Богородица – «То любовь тебя в святую, в ангела преобразила» - , но кончаются эти грёзы, как и искушение в эдеме, утратой целомудрия и Божьего Рая. Подобные интерметаморфозы свойственны и одноименному стиху, где «Ангел-хранитель» (1871) убегает от вида превращений любимой в демона страсти, как в испуге пред открывшимся адом.

Для Эминеску любовь не только эротический соблазн о счастье вдвоём, но и искушение вдохновением к творчеству - чтобы «в жизни опустелой счастья нежный луч возник». А без «нежного луча» любви поэтическое творчество гаснет. Но через десятилетие и этот «нежный луч» застывает в ледяном сиянии Люцифера (Лучафэр, 1883).

Экзистенциальную черту в этом цикле подводит антитеза воскрешению дочери Иаира в Евангелии от Луки (Лк. 8. 53: “non est mortua, sed dormit” – она не умерла, но спит) - MORTUA EST!,1871. Зрелище смерти девицы как цветка любви завершается приговором абсолютной бессмысленности жизни: а если смысл есть, то «он безверья бесплодней». Поэтому остаётся исход в личностное и мировое небытие вплоть до космических образов нирваны: Расколется небо - и небытия/ Надвинется ночь…И воочию я/ Увижу, как в бездне, во тьме бесконечной/ Миры пожираются смертию вечной…/. Отказ от веры в евангельское чудо воскрешения дочери Иаира, в религиозный смысл жизни приводит поэта к отрицанию Богозданного мира и к выбору изначального небытия («Уж лучше ничто, чем пустая мечта») как одному из ключевых истоков отказа от личностного бытия - аутоперсонамнезии.

Эминеску - духовный поэт, но его попытка земного обоснования духовности не имеет связи с Богом, и поэтому не религиозна. Поэт не обращается к Богу, а если и обращается, то не с молитвой, а с отвержением милости Божией. Он лишает себя возможности спасения от ада в душе, хотя и сознаёт эту опасность. Но это сознание не было религиозным, ибо питалось плотским чувством душевной болезни: «Но, может быть… Мозг мой страдания сушат/ В нем злобные мысли все доброе душат…»/.

В этом любовном цикле удивительны предсказания исхода любви с Вероникой, воплощённые в «Лучафэре». Отчаяние в самом смысле человеческой жизни и демонизм лучафэра как победа смерти - еще один мотив аутоперсонамнезии Эминеску.

Второе направление связано со стремлением к идеалам справедливости и бунтарскому низвержению и переустройству мира. Поначалу оно не ограничивалось патриотическим обращением к «Растленным юношам» (1869г) и возвышалось вселенским призывом к восстанию с лозунгами свободы, равенства и братства: «Земля - для всех!/ Свободны все существа живые!/. Но скоро и этот призыв к освобождению родины и земли, сменился разочарованием в обезверившемся поколении, превращающем всё в прах и тлен, ибо «таков мир, а мы - как он» (Эпигоны», 1870). А после краха Парижской коммуны (1871) это отчаяние стало переживаться как мировая скорбь (/ И вот, опустошенный, ты с болью постигаешь,/ Что вся планета наша — лишь греза вечной тьмы» - «Император и пролетарий», 1874) и историческое бессилие изменить мир («О, истина святая!», 1874).

Безверие атеизма ( Нет, в Иегову я не верю, 1876) сопровождается демонстрацией безразличия к собственному существованию («Мне же, право, безразлично/ Буду ль вечно жить на свете/ Иль исчезну в тьме безлично») и страстью к небытию («Хочу забвенья, хочу небытия!...Чтоб я исчез…» -«Расставание», 1979 ) с идеей исчезновения личности как истока аутоперсонамнезии.

Богоборчество (теомахия), отрицание и отказ от Божией милости достигают степени одержимости в стихах «Ангел и демон» (1873), словно кулаком грозящих Небу: «Я всю жизнь свою боролся против Бога, против неба,/ Но проклясть меня навечно не сумел всесильный бог,/ Благодатною любовью осенен мой смертный вздох!». Знаменательно, что безбожие и анархическое бунтарство в нём смыкаются с очевидном демонизмом революции. Последний провозглашается как конечная цель, независимая от поражения революции и бессмысленности богоборческой жизни, перед смертью «осененной благодатною любовью» земною назло Богу.

К этому периоду жизни относятся и два меланхолических стиха с мотивом аутоперсонамнезии. Первый - «Затерявшись без возврата…» (1876) - « не рождаться бы такому/ не знать бы пробужденья…(то есть, пробуждения самосознания)/ Обреченному на муки с первых дней до погребенья/. Второй - феноменологически тонко переданная «Melancolie», (1876), неуместно переведенная (Р. Мораном) как «Печаль», ибо в меланхолии нет печали (Schulte), а есть бесчувствие и витальная деперсонализация. Об этом свидетельствует отчуждение «рассказа» о собственной жизни, исключающее печаль, мучительная витальность в груди, резко выдающаяся деперсонализация, выходящая за пределы скорбного бесчувствия, и сознание болезненности этой меланхолии, для которой нет внешних причин…. Это феноменологически точное описание конгениально поэтическому мастерству:

Здесь сквозит ранняя жизненная усталость. И отчуждение от собственной жизни, как чужой пересказ, который ему безразличен или, даже, смешон? И муки жизни в этом рассказе, словно чужие не мучают из-за бесчувствия, потому что «Я мертв, я мертв давно». Но это место, так же, имеет отношение и к феномену аутоперсонамнезии, поскольку собственная личность и ее история воспринимаются словно чужие с удивляющим, но не удивительным безразличием, ибо его «Я» умерло. И, хотя отчуждение биографии и личности уже наступили, они пока сохраняются в сознании как известные и как собственные. Стало быть, деперсонализация ещё не достигла кульминации аутоперсонамнезии как полного забвения памяти о себе.

Третье направление – развитие романтического демонизма в его широком историко-литературном аспекте модного течения (его духом пропитано искусство 20 и 21 в.в., в понимании которого культура и теперь не продвинулась дальше «литературной сюжетики»), избрано по нескольким основаниям. Во-первых, проявившись с самого начала его поэзии (с 19 лет - « Взглянешь в зеркало морское…»), оно становится осевым. Во-вторых, после разочарования, связанного с предыдущими романтическими темами, - мечтами эротической любви и освобождения Родины и человечества от эксплуатации – эта тема достигает поэтической вершины в «Лучафэре» и не оставляет поэта до самой смерти, воплощая ведущий мотив стремления к личностному небытию.

И, в-третьих, именно это направление вскрывает духовные оккультные аспекты аутоперсонамнезии, которые манифестировали в поэзии Эминеску, а спустя столетие реализовались как одна из психиатрических масок расстройств массового сознания.

Уже в 18-19 лет, то есть еще до учебы в университетах Вены и Берлина, поэту открылся «ад в собственной душе». И это самооткровение не оставляло его как основной вопрос экзистенции. Но после обучения в университетах Вены и Берлина (1870-1872), философической интоксикации и прививки набирающей силу теософии к 22 годам оно завершилось духовным переворотом, отраженным в стихотворении «Демонизм» (1972). Но только ли символически борьбой Добра и Зла можно объяснить невероятное совпадение в пространстве и времени: в том же 1870 году поблизости от поэта, в Дрездене, Достоевский начал писать своё пророческое произведение «Бесы»?

В «Демонизме» Эминеску изначально прекрасный мир был порожден добрым Демоном (Титаном-Землей), который наказан злым Богом за то, что «слишком глубоко и дерзко мыслил». В результате мести в гробу оказался мир и «жизнь как труп её живой» и «люди-черви»: «Весь мир – большая рака, звезды – гвозди вколоченные в крышку. Солнце – окно в темницу жизни». И потому «рождается извечное несчастие, что мы сотворены по образу-подобью… Всесильного большого эгоиста./ О, Демон, Демон! Только лишь теперь/ Я понял, почему свои глубины/ Ты поднял против высоты небес./ Бог – зло…. / и т.д.

Здесь очевидно повторение компиляций теософии, в которых главное – рокировка Добра и Зла, Бога и Дьявола. И для нашей темы важно их общее с теософией стремление к разрушению божественной иерархии мира как «основы наций, государств» и, особенно, к уничтожению сотворенной «по образу и подобию» Божиему человеческой «личности», которая объявляется главным порождением и источником Зла на Земле. Вот откуда берется оккультный источник аутоперсонамнезии.

Эту деперсонализационную атаку против «личности» мы находим у матери теософии: борьба между Добром и Злом «продолжилась еще с большей яростью, после того как человек стал личностным существом… И особенно это касается эгоизма… Бедное создание (человек – В.О.) …. должно познать себя…. Научиться различать между СОБОЙ и своей л и ч н о с т ь ю . И главным образом необходимо разрушить л и ч н о е т щ е с л а в и е по отношению к тому, что будет после воскресения. (то есть к чаянию спасения собственной души – В.О.)…Личный эгоизм, жажда самости, включая собственное сознание - источник наибольшего зла - исчезает…, но (если) личность, которая казалась исчезнувшей, вновь возродится к жизни…., восставая из могилы, подобно отвратительному вампиру…(то) пять минут жизни могут уничтожить годы …служения» Люциферу. (Е.П. Блаватская, «Люцифер», март, 1891). Очевидным образом антихристианская атака Блаватской нацелена на личность и душу человека, объявленную наибольшим злом. Но по учению Церкви, в очах Божиих личность, душа всякого человека дороже всех благ мира.

У поэта подобное мировоззрение наступило после духовного переворота и, по-видимому, не ограничивалось выражением «литературной сюжетики». В течение последующего десятилетия Эминеску писал вершинную поэму «Лучафэрул». В ней найдено поэтическое решение отзвучавшего горя «худшей из разлук» с Вероникой Микле и примирение с одинокой судьбой «холодного и вечного» Люцифера, чуждого человеческому счастью. Примечательно роковое совпадение этой участи Люцифера, («Лучафэр», 1883) и года манифестации душевного заболевания и первой психиатрической госпитализации. Невольно приходит ассоциация с шиллеровским мавром, сделавшим свое дело и заслужившим у господина отпуск.

Поразительно, но именно в год манифестации демонического переворота Эминеску («Демонизм», 1872) Достоевский публикует свои пророческие «Бесы» (1872) и раскрывает «человеколюбивые» в кавычках мотивы европейского демонизма: «Раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов. Это аксиома. Европа, по крайней мере, в высших представителях своей мысли, отвергает Христа, мы же, как известно, обязаны подражать Европе» (Дневник писателя , 1873 год).

Но, в этом направлении мы узко касаемся лишь основных вех поэтического творчества. Сквозная нить стремления к забвению и небытию как отказу от Бога открывается в стихе «Угасни, факел…» (29лет), в котором ставится вопрос о самоубийстве, возведенный впоследствии Альбером Камю в ранг основного вопроса философии. / И в мире, как в пустыне, по-прежнему потерян./ Бесцельно прозябаю и ни во что не верю!... / Дай мне скорей забыться во тьме моей могильной…/ Поразительная психологическая достоверность суицидальных настроений достигается феноменологической глубиной и филигранностью рефлексии (брат поэта покончил с собой). Удивительно, но поэт страдал от своего безверия! Примечательно, что это 1879 год – год стихов «Расставание» как «худшей из разлук» (разлуки с поэтессой Вероникой Микле) и «Молитвы дака», где мотив аутоперсонамнезии достигает пропасти мистического предела самоубийства как призыва своего Создателя к гневу, проклятиям и навечному уничтожению своего бытия и даже памяти о нём: «Чтоб я исчез навечно в бесследном угасанье/ Лишь так смогу Тебе я за тщетный дар воздать,/ Что счастье жить на свете Ты захотел мне дать»./.

Таков абрис мотивов аутоперсонамнезии в поэзии Эминеску, очерченный с узко определенной целью. Жизнь вечного странника, Агасфера, завершается одиночеством, душевной болезнью с угасанием самосознания и воспринимается как сбывшееся поэтическое предсказание. Действительно, архетипический мотив аннигиляции, нирваны, жажды забвения себя и бесследного забвения собственной личности в человеческом мире не достигал такой поэтической кульминации ни у кого из гениев романтизма.

И все же, эти стремления к забвению себя как гениального поэта не стоит принимать абсолютно, ибо, как и все антиномические феномены (меланхолия, безумие, бред, самоубийство и др.), они имели и противоположную сторону – благодарности, адресованной ценности и незабвенности бытия. Это и печаль, что «отзвучавшей лиры не зазвенят в душе былые звуки» («Прошли года...», 1883); и дорогие воспоминания о любви, как умершей звезде, свет которой еще струится и «ослепляет очи», («Звезда», 1886), и сладкая ностальгия и благодарность любви за музыку вдохновения («Ушла любовь», 1888):

Предлагая эпоним Эминеску, мы высоко чтим память величайшего гения румынской и молдавской литературы. И, может быть, по аналогии с афористической оценкой Пушкина, и в отношении Эминеску эта литература может сказать, Эминеску – наше всё? Ведь только его величают «утренней звездой» и «светочем» национальной литературы. Его звёздным именем освещена трагическая судьба возлюбленной Вероники Микле и вся текущая жизнь Румынии и Молдавии: в памятниках скульптуры и архитектуры, именованиях столичных улиц, театров, музеев, в миллионных тиражах литературных изданий, в открытках, почтовых марках, национальных банкнотах и др. символах национальной идентичности и самосознания.

Виктор Остроглазов,
доктор медицинских наук,
член Российского научного общества
истории медицины