Рецензия поражает своей тенденциозностью и абсолютной уверенностью в справедливости высказываемых утверждений, большая часть из которых ни на чем не основана.
Главный вопрос - мог ли П.М. Зиновьев по заданию шефа, т.е. П.М. Ганнушкина, написать первую часть известной монографии о психопатиях? Почему это отрицается? Оказывается потому, что по поводу психопатий Ганнушкин до издания монографии публиковал статьи /некоторые в соавторстве с Сухановым/ на эту же тему. Странный довод. Речь ведь не идет о том, что Зиновьев опередил Ганнушкина в представлениях о психопатиях. Он прекрасно знал, что написал Ганнушкин и что Ганнушкин думает по этому поводу. По словам Зиновьева, ему была поручена работа по написанию статики психопатий, что он и выполнил. Его вклад Ганнушкин оценил очень высоко, написав в предисловии к книге, что без помощи Петра Михайловича справиться с написанием монографии не удалось бы. Так не оценивают «легкую переработку». Если сравнить стиль написания двух разделов книги - "Статики" и " Динамики", разница бросается в глаза. В «Статике» - блестящее изложение клиники психопатий /в понимании Ганнушкина/, в «динамике» - очень много рассуждений, концептуальных положений. Это и понятно, так как в "динамике" содержится то новое, что внес Ганнушкин в учение о психопатиях. Вообще, предположение, что «возможно» Зиновьев участвовал в переработке книги - просто проявление недоброжелательного отношения к нему, резко контрастирующего с точкой зрения самого Ганнушкина.
Недоброжелательное отношение к Зиновьеву проявляется во всем. Он оказывается плох тем, что был награжден орденами и медалями, что не развил представлений Ганнушкина о психопатиях. Так можно договориться до того, что Ганнушкин плох потому, что не развивал представлений Корсакова об амнестическом синдроме. Нельзя оценивать деятельность ученого по тому, чего он не сделал. Из многочисленных сотрудников Ганнушкина /учеников и сотрудников/ только О.В. Кербикову пришло в голову ограничить диагностику психопатий, введя критерий социальной декомпенсации. А представления об акцентуации характера вообще были разработаны в отечественной психиатрии ленинградским психиатром А.Е. Личко, никогда не работавшим в корсаковской клинике. Из этого совсем не следует, что ученики Ганнушкина заслуживают упрека в том, что не занимались совершенствованием представлений своего учителя о психопатиях.
Почему П.М. Зиновьев не высказывал собственную точку зрения, мы теперь не узнаем, но это право каждого ученого - что публиковать, а что оставлять до лучших времен.
Никогда Зиновьев не отзывался пренебрежительно о ком-то или о творчестве кого-то. Он просто в беседе высказал свою точку зрения об учебнике М.О. Гуревича, сравнив его с руководством, написанным В.А. Гиляровским. Конечно, руководство Гиляровского намного лучше, достаточно прочитать оба учебника и станет ясно, что дело не в пренебрежении, а в объективной оценке творчества двух крупных отечественных психиатров.
Насколько этично говорить и писать о характерологических аномалиях и психозах у известных людей? Делать это, оказывается неэтично, если автор таких оценок - не П.В. Морозов. Морозову можно писать о том, что Кандинский покончил жизнь самоубийством, и что это же самое совершил Клерамбо. Сравнивая поведение Гиляровского и Ганнушкина, Зиновьев в заслугу Ганнушкину поставил его доброжелательное отношение к коллегам и очень отрицательно оценил ряд поступков Гиляровского. При этом и была сказана фраза о том, что и Ганнушкин тоже не очень здоровый человек. Для Зиновьева сам факт наличия каких-то психических отклонений не является оправданием совершения неблаговидных поступков.
Это - позиция, заслуживающая уважения, а не осуждения.
Конечно, для П.В. Морозова просто непереносимо, что у Ганнушкина в описании Зиновьева были какие-то ритуалы. Однако, пересказ наблюдений В.М. Морозова это подтверждает. Были фобии и было ритуальное повторение перед лекциями «нецензурной» фразы. Конечно, Ганнушкин вслух эту фразу не произносил, но, видимо, что-то шептал. Это и было замечено наблюдательным Петром Михайловичем.
Сомнения в том, что Зиновьев был квалифицированным психиатром, ни на чем не основаны. Все, кто работал с ним, оценивали его как выдающегося клинициста. Видимо, с точки зрения П.В. Морозова, весьма этично недоброжелательно отзываться о человеке, которого он в глаза не видел и который не может ему ответить.
Передергивать факты - не очень сложно, но это все же заметно. Никого Зиновьев дураками не обзывал. Эта характеристика принадлежит Якобию. Все претензии - к нему. Странным только выглядит замечание о том, что автор реплики, т.е. Якобий, осуждал Кащенко и Яковенко за то, что они приняли Советскую власть. Якобий не дожил до Советской власти.
Опровергнуть факты, приведенные в интервью, П.В. Морозов не в состоянии, но и признавать их ему не хочется. Тогда в ход идут предположения о том, что "с легкой тревогой" ждет читатель. А читатель ждет совсем не выдумок богатого на воображение рецензента, а объективной оценки работ П.М. Зиновьева.
Что же получилось в результате публикации рецензии П.В. Морозова? Оказалось, что Ганнушкин матерно ругался, употреблял нецензурные выражения для оценки противоречивых высказываний и даже мог в глаза назвать дураком врача, неправильно сформулировавшего диагноз. Если к этому добавить, что страдал фобиями и преодолевал их ритуалами, то вырисовывается очень неприглядная картина. Создать такой образ надо уметь. Ведь Ганнушкин для российских психиатров - выдающийся клиницист, создатель отечественной психиатрической школы, а не матерщинник с фобиями и ритуалами.
Видимо в стремлении любым способом опровергать факты надо знать меру и не оплевывать ни Ганнушкина, ни Зиновьева. Героический труд П.В. Морозова по изобличению клеветников и установлению истины поневоле заставляет вспомнить Салтыкова-Щедрина: «Взгляни на первую лужу – и в ней найдешь гада, который иройством своим прочих гадов превосходит и затемняет».
В реплике главного редактора журнала «Психиатрия и психофармакотерапия» имени П. Б. Ганнушкина выражена издевка по поводу интервью проф. Александра Генриховича Гофмана о своем учителе Петре Михайловиче Зиновьеве, взятого доктором мед. наук Б. Г. Остроглазовым: вот, мол, председатель Этического комитета Независимой психиатрической ассоциации России озвучивает сведения, которые этичнее было бы похоронить.
Мы исходим из противоположного: информацию по большей части неэтично и вредно скрывать, всякая цензура – это высокомерная оценочность. Речь идет о двух вещах:
Написал ли П. Б. Ганнушкин свою знаменитую монографию «Клиника психопатий» собственноручно или нет?
И стоит ли тиражировать крепкие словечки наших классиков и их причуды?
Мне лично, при высоком пиетете к П. Б. Ганнушкину, информация о том, что книгу написал его ближайший сотрудник П. М. Зиновьев, не показалась ни обидной, ни как-либо роняющей Ганнушкина.
Во-первых, это широко известное в среде старых психиатров сведение, которое я неоднократно слышал в начале 60-х годов, и которое сообщалось, как колоритная, а не разоблачительная деталь.
В самом деле, все многочисленные ученики благоговели перед Ганнушкиным не в силу его должностного положения. А то, что он сам не записывал своих лекций, своих консультаций и бесед, отнюдь не уникальная особенность.
Например, хорошо известно, что всемирно знаменитый 10-томный курс «Теоретическая физика» Л. Д. Ландау и Е. М. Лифшица, написан Е. М. Лифшицем. Акад. В. Л. Гинзбург вспоминал, кстати в юбилейной статье о Льве Давидовиче: «Все 5300 страниц курса написаны рукой Е. М. Лифшица, и его роль в формировании текста никогда не вызывала сомнений… Сам Л. Д. Ландау, физик исключительного калибра, один из корифеев теоретической физики, писать не мог или, во всяком случае, так не любил, что почти никогда не писал даже собственные статьи, не говоря о книгах. Р. Фейнман, кстати сказать, во многом напоминавший Л. Д. Ландау, сам своих многочисленных книг также не писал – все они, насколько знаю, представляют собой обработку его лекций или бесед. Напротив, Е. М. Лифшиц умел писать четко и выразительно». («Воспоминания о Л. Д. Ландау», М., Наука, 1988, стр. 330.)
Противоположным, хотя, конечно, несоизмеримым примером может служить руководство по психиатрии Г. В. Морозова и Н. Г. Шумского.
Вот какова дистанция между прежней атмосферой в профессиональном сообществе, когда изложение идей Ганнушкина Зиновьевым было хорошо известно, но не вызывало никаких задних мыслей, и нынешним положением вещей.
Со времени позорных сессий 1948 и 1950-1951 гг., времени принудительного двоедушия, приписывания имени шефа стало естественной вассальной обязанностью или добровольным подношением научных сотрудников, а в последнее 10-летие вырос спрос на заказные диссертации. Но если прежде он осуществлялся на добросовестно собранном материале, то довольно быстро число обследованных стали утраивать, увеличивать даже на порядок, а результаты подгонять под идею работы. Уровень плагиата, подлогов и фальсификаций с 80-х годов стремительно растет во всем мире (см. НПЖ, 2010, IV, стр. 27-30). Оценка деятельности научных сотрудников по числу публикаций, по индексу цитирования быстро плодит приемы квазиудовлетворения этих требований. В результате, мастерство удовлетворения формальных требований к научным статьям и заявкам на гранты давно настолько возобладало над собственно профессиональными критериями, что сделалось мишенью громких удачных мистификаций.
Только наш журнал дал отпор целой главе в учебнике «Социальная медицина», вышедшего двумя изданиями, общим тиражом 60 тыс. экз., где Ганнушкин действительно грубо и безграмотно очерняется самовлюбленным автором, ищущим как бы прославиться какой-нибудь сенсацией, неким Е. В. Черносвитовым. Ему невдомек, что Петр Борисович спасал многих в эпоху революционного террора – и Марию Спиридонову, и Сергея Есенина, и доктора И. Б. Голанта, и многих других, и что это была принципиальная позиция, выраженная в предисловии к первому советскому учебнику по «Судебной психиатрии» Н. П. Бруханского (1928): пациенты с выраженными «психопатиями» и «реактивными» психозами должны признаваться невменяемыми. Как я ни тормошил всех наших генералов от психиатрии, никто не откликнулся. Впрочем, тогда не было журнала имени П. Б. Ганнушкина.
Реплика главного редактора этого журнала производит впечатление искусственного возмущения: слишком много он сам знает, слишком переполнен своей эрудицией, чтобы не выплеснуть ее по случившемуся поводу, и сам не может удержаться, чтобы не донести до потомков не одно крепкое словцо Петра Борисовича, совершенно в том же самом стиле, который обличает. Да, с некоторых пор распространилась манера (когда превосходишь профессорский уровень), «не носить галстук», позволять себе нарочито грубоватую манеру изъясняться и т. п.
О Ганнушкине и мне рассказывал один из моих учителей проф. И. А. Мизрухин, что когда он докладывал больного Петру Борисовичу и, робея, поставил трёхэтажный диагноз, Ганнушкин посмотрел на него с сожалением и сказал: «Просто дурак».
Все эти апокрифы будут циркулировать независимо от наших усилий, и следует не бороться с ними, тем более не делать эпицентром споров, а – как с инфекций – пестовать в себе толерантность, понимая их чрезвычайную многозначность.
Что касается причуд психиатров, то тем более нелепо бороться с вошедшим в пословицу образом психиатра («того же поля ягода»), ведь тогда расписываешься в неосознанной стигматизации самого факта наличия психических расстройств. Несомненным преимуществом является причастность этому миру, что позволяет полноценно понять своих пациентов и продемонстрировать собственным примером возможность сверхкомпенсации. И нет лучшего примера, чем наши самые выдающиеся: В. Х. Кандинский, В. М. Бехтерев, да и С. С. Корсаков. И только такая позиция свидетельствует о преодолении стигматизации. А питерские коллеги обиделись, когда наш журнал процитировал анекдот о Бехтереве из дневников К. И. Чуковского [ Бехтерев, как известно, умел, почти как Юлий Цезарь, одновременно слушать, читать, писать и говорить. Рассказывают, что, прикладывая стетоскоп к груди больного, он как-то произнес: «академик Бехтерев слушает». ], между тем сами опубликовали подробности психотического эпизода у него в молодости. (А наш журнал осуществил первую републикацию автобиографии В. М. Бехтерева.)
Стоит ли тиражировать эти колкости? Журнал «Психиатрия и психофармакотерапия» выпускается тиражом 15 тыс. экз. и рассылается бесплатно. У Независимого психиатрического журнала тираж в 30 раз меньше (500 экз.), а стоимость по подписке более 500 руб. за один выпуск. Его читают энтузиасты психиатрии. Получается, что тиражирует все эти сведения, считая их неэтичными, сам П. В. Морозов: получается и «клубничка», и «шпиля».
Даже в заголовке тиражируется малоизвестная до этого едкая реплика, гораздого на такие определения П.И. Якобия, о «двух дураках» - выдающихся организаторах психиатрической службы.
Чего стоят после этого полной язвительности выпады в адрес П. М. Зиновьева? Я думаю, что этот стиль говорит сам за себя, своим контрастом с текстом А. Г. Гофмана, который дышит честным воспроизведением событий.
Не удержусь, в свою очередь, от сочной детали в ответ на эскапады в адрес проф. А. Г. Гофмана. Я восхищен трактовкой П. В. Морозова грубости Якобия в адрес П. П. Кащенко и В. И. Яковенко: «Видимо, автор реплики осуждал обоих психиатров за то, что они, безумцы, приняли советскую власть». Вот только Якобий умер в 1913 г. до прихода советской власти. Но я и возмущен постановкой отвратительного эпизода, когда взбунтовавшиеся санитары Харьковской психиатрической больницы избили и вывезли на тачке из больницы ее главного врача – выдающегося психиатра, идеи которого опередили наше время, героическую личность, Павла Ивановича Якобия, в сомнительный контекст: мол «вот тебе!»
8 января 1959 г.
Мои воспоминания о Кащенко в сущности очень незначительны. Лично с ним я встречался всего раза два и наши встречи ограничивались очень незначительными, формальными фразами. Поэтому я позволю себе ограничиться только рассказом об одном эпизоде, связанном с его выдвижением на должность заведующего психиатрической секцией тогда совета врачебных коллегий.
В годы империалистической войны я был на фронте. С 1912 по 1914г.г. я работал в больнице Кащенко, тогда Алексеевской психиатрической больнице. Вернулся с фронта примерно в апреле 1918г. То было своеобразное время, которое более молодые товарищи вряд ли себе представляют. В Октябре 1917г. произошла Октябрьская революция. Отношение к ней все-таки не во всех слоях советской интеллигенции установилось сразу и в частности врачебное сословие московское долгое время занимало своеобразную позицию, если можно так выразиться, полунейтралитета. К стыду должен сказать, что примерно такую же позицию занимал и коллектив Московской психиатрической больницы на Канатчиковой даче. С моего приезда некоторое время коллектив больницы оставался примерно таким, как его обрисовал Александр Лаврентьевич. После войны, еще до меня, собрались почти все бывшие здесь до войны корифеи нашей науки. И после моего возвращения я все время присутствовал при разговорах: в какое неудобное положение мы попали! Как из него выйти? Кроме тех товарищей, которых упоминал Александр Лаврентьевич, здесь все время в качестве экстерна работал еще Л.М.Розенштейн, близко знакомый с З.П.Соловьевым, тогда членом совета врачебных коллегий. Через него начались негласные переговоры относительно того, что психиатры должны заявить о своей позиции присоединения к идеям советской власти. С апреля до июня продолжались эти переговоры в Москве. Я присутствовал при разговорах и дискуссиях по этому поводу. Центром компании, которая выступала за активные действия в присоединении к идеям Октябрьского переворота, был П.Б.Ганнушкин и он первый назвал как несомненную кандидатуру на пост человека, которому можно было бы поручить психиатрическое дело, П.П.Кащенко. В июне 1918г. Правление тогдашнего союза психиатров и невропатологов на заседании Пленума, куда пригласили всех московских психиатров, на этом собрании было принято постановление: обратиться к Правительству через совет врачебных коллегий с предложением активного содействия психиатров и невропатологов Москвы в работе на поприще реорганизации советского здравоохранения в области психиатрии. Не помню, было ли названо на этом заседании имя Кащенко, но считалось совершенно несомненно, что он один может возглавить эту организацию.
Кроме этого эпизода я позволю себе кратко упомянуть еще о том, что Кащенко, занимавший пост председателя психиатрической комиссии при совете врачебных коллегий, а позднее, когда был организован Наркомздрав, он стал заведующим психиатрической секцией, - он своими сотрудниками предложил назначить Прозорова и Захарова, который после его смерти довольно длительное время возглавляли эту секцию.
Первым мероприятием, которое Кащенко осуществил, было ознакомление с фактическим положением вещей в психиатрических больницах Российской Федерации. Товарищи должны вспомнить, что в то время, летом 1918г., Российская Федеративная Советская республика имела очень маленькую территорию: на юге кончалась пределами Курской губернии, на Восток была немножко дальше Волги, а на запад примерно территория простиралась до западных пределов Смоленской области, на севере – Архангельская область была занята тогда английскими интервентами. Связь между Москвой и сохранившимися в ее пределах областями была нарушена, сведения из республики поступали очень слабо. И Кащенко решил разослать по сохранившимся областям «летучих инспекторов». К числу таких принадлежал, между прочим, я. Кроме меня были Громбах, Родионов, еще 2-3 человека. На мою долю достались Курская, Орловская, Витебская и Смоленская больницы. В мою задачу не входит рассказ об этих поездках. Но по возвращении я должен был доложить о результатах на заседании психиатрической комиссии, председателем которой был Кащенко. Там я с ним единственный раз встретился. Наши отношения надо себе представить. Это был шестидесятилетний, очень почтенный уже, пользовавшийся большим авторитетом и всеобщим уважением человек, а я был рядовой врач-психиатр. На этом заседании меня поразило глубоко товарищеское обращение Петра Петровича с молодыми товарищами. Он очень внимательно слушал наши доклады, делал очень ценные, очень дельные замечания и произвел на всех нас, присутствовавших на этом заседании, очень очаровывающее впечатление.
Два-три слова еще вот о чем. Его внешность, кто его видел, - была очень импозантна: высокий человек, широкоплечий, красивый, с хорошо поставленным голосом. Он обладает своеобразной, если можно так выразиться, торжественностью в своих выступлениях. Это дало повод одному очень умному и в то же время очень злому психиатру (Якоби) сказать относительно его и Яковенко, что в советской психиатрии есть deux foux (слово “fou” по-французски – сумасшедший, помешанный, дурак) – fou simple et fou solonel (т.е. простой и торжественный). Он был обаятелен и к нему всегда проявлялось уважение сотрудников и товарищей. Я помню, что и в психиатрической больницу в Ленинграде, и здесь в Москве, он всегда был окружен группой чрезвычайно преданных ему сотрудников и товарищей и эта преданность ему сохранялась у них в течение длительного времени. В 1908г., когда Кащенко уже несколько лет не был директором Нижегородской психиатрической больницы, мне пришлось быть в Нижнем Новгороде и там видеть, что до сих пор здесь врачи больницы сохранили о нем чрезвычайно нежные и почтительные воспоминания.
Больше об этом мне сказать нечего.
От редактора. Мы благодарим д-ра В.Г.Остроглазова за предоставленный текст выступления П.М.Зиновьева.
Прежде всего – и это главное – хорошо видно, что озвученное высказывание П.Якобия о «двух дураках» в общем контексте юбилейного выступления Зиновьева не содержит оснований для какого-либо возмущения, которого тогда и не было, а спустя полстолетия вдруг возникло у П.В.Морозова. Более того, Зиновьев произнес это по-французски, и сам П.В. корректно это перевел. Т.е, не буквально «два дурака», а два «психа», а в просторечии и два психиатра . Но пущего эффекта ради не удержался и от вульгарной версии перевода, помещенной в заголовок.
Наконец, мое восхищение версией понимания этого выражения Якобия, которое свидетельствовало о реалистическом отношении к советской власти, следует переадресовать с Петра Викторовича на Петра Михайловича Зиновьева, это его ошибка.
Таким образом, возмущение П.В.Морозова, под которое он даже очень выигрышно перевернул название своего журнала, не имело никаких оснований.