Обитатель Венеры

И.Б.Якушев (Северодвинск)

«Я позабыл имя той потаскухи. Да что
уж там! Припомню на Страшном Суде».

Ш. Бодлер «Дневники».

Писатель умер в психиатрической лечебнице доктора Бланша в 1893 году. Неуклонно прогрессировавшая болезнь разрушила его личность. Последний год жизни прозаика ничем не напоминал о скандальной популярности парижского бонвивана, «вульгарность» произведений которого не мешала их высоким тиражам.

В то время как газеты регулярно печатали бюллетени о его здоровье, писателю казалось, что «соль сделала три отверстия в его черепе, и мозг вытекает через них» [1, 466] Он видел на полу «насекомых, извергающих морфий на большое расстояние» [1, 464]. Он втыкал в землю ветку, говоря: «На следующий год здесь вырастут маленькие Мопассаны» [1, 466]. Он воображал себя соленым овощем. Он советовал папе Льву XIII «сооружение таких могил, где холодная и горячая вода обмывала бы мертвые тела, а оконце в куполе мавзолея позволяло бы общаться с покойниками…» [1, 465]. Он требовал, чтобы двери в его комнату были постоянно открытыми – «чтобы дьявол мог уйти из нее» [1, 464]. Он удерживался от естественных отправлений, так как «в моче бриллианты», и он их «никому не отдаст…» [1, 467]. А после того, как у него несколько раз (25 марта, 25 апреля и 25 мая 1893 года) повторились приступы эпилептиформных судорог, по продолжительности (около шести часов) напоминающие эпилептический статус, его удавалось покормить только с ложки.

Открутим киноленту этой трагедии к самому началу, вернее почти к началу, ибо день внедрения болезни в организм писателя сейчас установить невозможно.

От момента проникновения в организм бледной спирохеты до развития клинической картины проходит немалый срок. Еще больше времени проходит от заражения до развития прогрессивного паралича с его шокирующей клинической яркостью, сопровождающейся неизменной деградацией личности. Эйфорическая бравада 27-летнего человека, написавшего приятелю: «У меня сифилис, наконец-то настоящий, а не жалкий насморк… нет, нет, самый настоящий сифилис, от которого умер Франсуа I» [3], еще не сменилась депрессией, бредом, мигренями и глазной патологией. А пока что писатель гордился своими достижениями на этом поприще больше, нежели литературными успехами.

То, что мы знаем достоверно, - история этой болезни началась на заре 80-х годов позапрошлого века с частых головных болей - по типу мигренозных, приступов бессонницы и страшной болезни глаз, вынуждающей все больше времени отдыхать в темноте. К 1885 году правый глаз писателя не переносит даже минутного напряжения. Приступы мигрени сопровождаются потерей кожной чувствительности рук и спины. Утомляемость и раздражительность принимают тревожные размеры. К невропатологической симптоматике присоединяется и психопатологическая. То во время прогулки в окрестностях Грасса он встречает привидение, то ему кажется, что рыбное филе, съеденное за завтраком, попало в легкие, и он от этого умрет…

В 1887 году выходит сборник рассказов писателя «Орля». Одноименный рассказ – дневник человека, постепенно теряющего рассудок. Удивительно тонкий самоанализ ощущений героя, несомненно, принадлежит автору. Несомненно и то, что сама психопатологическая симптоматика ему знакома.

От едва приметных зарниц, предвещающих развитие заболевания: «Последние дни меня немного лихорадит, как-то неможется, вернее, тоскуется» [4, 326], автор ведет своего героя через неуклонное прогрессирование болезни, в которой все большее место занимает сначала безотчетный, беспричинный страх: «Мне страшно… Чего?… До сих пор я не знал никаких страхов… Распахиваю шкафы, заглядываю под кровать… и прислушиваюсь… прислушиваюсь… К чему?…» [4, 327]. Затем к страху присоединяется бредовая настроенность. Герою рассказа начинает казаться, что его кто-то преследует, «крадется след в след так близко, что вот-вот коснется…» [4, 328]. Временные спонтанные улучшения состояния носят относительный характер, так как сопровождаются раздражительностью и беспричинными перепадами настроения.

То, что происходит с героем рассказа писателя на данном этапе, носит в психиатрии название феномена «воплощенного присутствия», который в немецкоязычной науке получил наименование «Das Anwesencheit» (К. Ясперс, 1923 год). Французская психиатрия это явление называла «Sentiment de presence». Для него характерно ощущение присутствия постороннего существа в непосредственной близости от больного. Эти состояния возникают при непомраченном сознании, сочетающемся с одиночеством больного в замкнутом помещении (например, дома), реже – на открытом пространстве. Воплощенное присутствие отличается от истинных галлюцинаций отсутствием факта восприятия без наличия объекта, а от бреда – отсутствие непреложной уверенности в своей правоте, что заставляет больного прибегать к поискам подтверждения своей правоты. (Персонаж рассказа «Орля» начинает в связи с этим «проделывать опыты», в которых ставит продукты на стол, ожидая, что с ними будет; исчезнут они или нет: «Хочу понять, действительно ли я сумасшедший» [4, 339]).

Суть феномена несводима к чувственному обману, так как чувственный-то элемент при этом напрочь отсутствует. Феномен присутствия может быть связан с галлюцинаторными симптомами, которые иногда называются «галлюциноидами». Их отличает ирреальность, незавершенность, нечеткость: тени, силуэты, которые, являясь неуловимыми, исчезают при попытке пристально в них вглядеться: «…я перемахнул через всю комнату с единственным желанием схватить его, задушить, убить!.. Но тут кресло опрокинулось, точно кто-то успел отбежать в сторону… стол покачнулся, лампа упала и погасла, окно захлопнулось, как будто ночной вор, застигнутый врасплох, выскочил из него, обеими руками ухватившись за створки…» [4, 343-344].

Некоторые исследователи полагают, что галлюциноиды занимают промежуточное положение между истинными (проекция вовне) и псевдогаллюцинациями (связь с патологией мышления, отсутствие ассимиляции с внешним антуражем, ирреальность, независимость от органов чувств). Нередко этот феномен приобретает сходство с экстракампинными галлюцинациями, так как «образы» видятся вне пределов полей зрения или на их периферии: «… у меня появилось чувство, нет, уверенность, что он тут, рядом, что он читает через мое плечо, почти касаясь уха» [4, 347].

Некоторые исследователи очень остроумно считают данный феномен «оживлением архаической психопатологии», «психиатрическим атавизмом», и что он обнаруживает патологию первой сигнальной системы при филогенетическом недоразвитии второй. При этом данная симптоматика трактуется, как «нарушение границ ареала обитания (собственно симптоматика присутствия)… В этом контексте зрительные галлюциноиды и собственно Anwesencheit следует трактовать, как оживлении сигналов о вторжении противника на территорию обитания, а гаптические (схватывания) галлюцинации–как оживление сигналов о нападении противника на индивида» [2]. («…какая-то потусторонняя сила наваливается на меня, останавливает, загораживает дорогу, велит повернуть назад» [4, 340]). Появление же такого клинического феномена свидетельствует о том, что «…архаичные мозговые механизмы оживились перед началом развернутых психопатологических картин галлюцинаторно-параноидной, парафренной и аффективно-бредовой структуры» [2]. Все так и происходит.

Менее, чем через два месяца от начала болезни герой «Орля» начинает галлюцинировать: «…стебель одной из роз вдруг склонился, словно его пригнула незримая рука, а затем сломался… Потом роза описала кривую – казалось, кто-то поднес ее к лицу понюхать…» [4, 339]. Еще через три месяца происходит кристаллизация бреда: «…рядом со мной существует кто-то невидимый… он пьет воду и молоко, дотрагивается до вещей, поднимает их, переставляет с места на место, то есть вполне материален, хотя и неуловим для наших органов чувств…» [4, 339]. Этот «кто-то» вселяется в хозяина дневника – автора рассказа и «диктует… все поступки, все мысли, все движения!»  [4, 341]. Попытки нейтрализовать «невидимку», избавиться от него и даже убить его – безуспешны.

Наконец бред становится глобальным, планетарным, всеобъемлющим: «Царству человека настал конец. Он пришел: тот, кого предчувствовали охваченные первобытным ужасом наши простодушные предки…» [4, 344]. Дальнейшее поведение больного в учебниках психиатрии квалифицируется как «преследуемый преследователь». Установление железных жалюзи и решеток на дверях сопровождается идеей уничтожения «невидимки», и автор дневника поджигает дом, но это не избавляет больного от бреда. Рассказ завершается фразой: «… мне остается одно – убить себя!» [4, 350].

«Взгляните, Франсуа, что я сделал! Я перерезал себе горло… Это уже чистое безумие…» [1, 463]. Последняя фраза уже не из рассказа – из воспоминаний о его авторе.

После попытки самоубийства (07 января 1892 года) писатель помещен в лечебницу доктора Бланша в Пасси. Рану на шее удалось залечить, но дальнейший распад личности принимает катастрофические темп и масштаб. Незадолго до смерти литератор перестает общаться с окружающими, недовольно отворачиваясь от них при попытке разговора. Воспоминания о нем в этот период жизни [1, 467]. описывают человека с лицом землистого цвета, сгорбленными плечами и полуоткрытым ртом. Не обращая внимания на происходящее вокруг, не реагируя на обращенную к нему речь, он беспрестанно поглаживает свой подбородок... То, что происходит на Земле, больше не интересует его. Другая планета завладела разумом, телом и душой писателя.

Кинолента неотвратимо движется к финальным титрам: «В роли писателя Ги де Мопассан».

Симптоматика тяжелого поражения нервной системы при сифилисе на протяжении многих лет была клиническим раритетом. Студенты медицинских ВУЗов, да и многие врачи с приличным стажем знали клинику этого заболевания сугубо теоретически. Наполеоны в газетных треуголках и Габсбурги с орденами из жестяных крышек, как казалось, канули в прошлое – вместе с пирогенной терапией этого заболевания путем прививки малярии. Однако, если судить по статистике кожно-венерологических диспансеров, количество случаев заболевания сифилисом растет в геометрической прогрессии. При этом надо иметь в виду и то, что люэса неучтенного (нелеченного или леченного плохо, «подпольно»), очевидно, еще больше. Все это крайне печально, так как неминуемо приведет к ренессансу прогрессивного паралича уже через несколько лет. Первая в истории психиатрии самостоятельная нозологическая единица возвращается в психиатрические стационары в виде полузабытой диковинки.

Сифилис – болезнь, которую в XVIII-м веке называли «французской». Ее последствия в виде прогрессивного паралича имеют все шансы в XXI-м веке получить наименование «русской болезни».