Анатолий Кузьмич Ануфриев в живой жизни

(по воспоминаниям коллег и современников)

Поколениям врачей и сестер Московской областной психиатрии

26.12.1922 – 18.12.1992

Вместо предисловия

Мы уходим…
Д.Е. Мелехов (1899-1979)

Жизнь выдающихся исследователей нередко сама становится предметом исследования ученых. Но эти научные работы не воссоздают их живого образа, а поток времени уносит его в Лету.

Цель настоящей публикации не научное исследование и не бюрократическое изложение карьеры выдающегося психиатра, а живая история, дух личности Анатолия Кузьмича и его времени, переданный живыми носителями, которые уже уходят. Она не существует в документах архивов и отделов кадров, а лишь в виртуальной памяти спутников жизни «Кузьмича» [ Кузьмич. В Московской областной психиатрии так называли только одного человека, и все знали, что это - проф. Анатолий Кузьмич Ануфриев. За точность легендарных клинических разборов к нему можно применить характеристику, данную Анри Эйем высочайшему клиническому мастерству Курта Шнайдера как «филигранного анатомирования морфологии ментальных явлений» (Psychopathologie heute/Stuttgart, 1962, - S.1.). ]. Она живая еще и потому, что не кончается, а продолжается и будет после нас.

Это не надгробные речи, из которых невозможно понять правду минувшего. Напротив, её задача – постижение истины через перекличку независимых, личностных точек зрения сотрудников, учеников, соратников А.К.Ануфриева и ветеранов больницы, которая по праву называется «Абрамцево советской психиатрии». Неизбежно поэтому в них проступает эпоха и история хотьковской ПБ №5, которой он руководил с 1959 по 1962 год (1, 2).

Но здесь мы решили сосредоточиться на личности «Кузьмича» и передать ее так, как она отражается в личностях его спутников. И тут возникла проблема выбора принципа изложения исторического материала: примата хронологической последовательности, либо личностного – для соблюдения цельности образа Анатолия Кузьмича в личной памяти его спутников? При выборе первого пути нарезания кусочков из разных воспоминаний у нас получался винегрет, хотя упорядоченный хронологически, но представляющий собой слишком грубую мозаику, в которой дробился и пропадал образ Кузьмича. При втором варианте - последовательного изложения воспоминаний разных авторов - сказались некоторые хронологические накладки и повторения, зато возникало целостное впечатление личности нашего героя в каждом, неповторимом её отражение в памяти другой личности.

В этих межличностных отражениях светился живой образ Анатолия Кузьмича, который, наверное, будет воспринят читателями, в т.ч. и теми которые никогда его не видели или не слыхали о нём. В этом выборе нас укрепил блестящий шедевр - вересаевские «Спутники Пушкина».

Это история в лицах и передана личностями, без которых такой очерк никогда не мог быть написан. Воспоминания без прикрас.

История – безусловная ценность и принадлежит вечности. Наш долг передать поколениям, что светилось в памяти её живых носителей. Эти воспоминания об Анатолии Кузьмиче воспроизведены по диктофонной записи и представляют собой документы, которые должны быть сохранены. А научный исторический очерк – дело будущего, для которого мы работаем как ученики Учителя. Собственно, в этом состоит клятва Гиппократа.

В.О. Ключевский заметил, суть политики - это история, т.е. то, что от нее остается. Этому соответствует вторая цель очерка – постижение уроков недавней истории советской психиатрии для решения ключевых проблем современности.

Ведь совсем недавно была разрушена лучшая в мире государственная система охраны психического здоровья во всех её аспектах – материальных, управленческих, социально-правовых, деонтологических, научных, теоретических.

Брошены на произвол дикого рынка тысячи психически больных  - самых беззащитных граждан разваливаемой страны. А редкая в советское время аббревиатура «БОМЖ» на стандартном бланке «истории болезни» стала обыденной реальностью и обозначением огромной армии душевнобольных, не только деклассированных, но расчеловеченных и выброшенных на свалку истории, за пределы человеческого общежития. Они потеряли всё: имя, личный паспорт, родных, семью, Родину, возможность покаянной смерти и спасения души. Не вошли даже в безличную статистику вымирающего по миллиону в год коренного населения Росфедерации. «Никто не забыт»?

«Скоро утро, но еще ночь». Но уже снова есть место духовному подвигу: «Не надо отчаиваться» - на всю Россию разнесся призыв капитана Колесникова из погибающей АПЛ «Курск».

Пора собирать камни. И образ служения психиатрии неутомимого исследователя должен пробудить нас от спячки. «Бойтесь скучных людей», завещает юному поколению нобелевский лауреат Джеймс Уотсон.

Теперь российская психиатрия страдает двумя недугами: клановостью [ Исследование кланов в науке (КН) представляет актуальнейшее направление мировой социологии. Латентный недуг клановости в российской психиатрии, выступающий в маске коллегиальной и клубной солидарности, давно заслуживает ответственного разговора. Здесь приходится ограничиться его определением: это монополизация какого-либо государственного сектора или направления психиатрии и всех связанных с ними финансовых, социальных и научных благ. В РФ это форма госкоррупции посредством неформального объединения чиновников Минздрава и ученых из Институтов и академий психиатрии с целью извлечения взаимной выгоды из государства. Разгадка клановой солидарности заключается в том, что каждый его член считается ученым, доктором или кандидатом, профессором или академиком только в клане. Ибо вне клана его научное значение ничтожно. КН стоит «по ту сторону» научной морали и проблемы «научной истины и фикции» вообще. ] и «злокачественным нейролептическим синдромом», поглотившим всю клинику и психопатологию, почти всё научное время и пространство расплодившихся психиатрических журналов и книг. Оба недуга разлагают науку в тандеме как коморбидные синдромы или СПИД. Научная психиатрия стала скучной как спам и брошена на откуп мировому лекарственному рынку, где психиатры, конкурируя и предлагая себя через интернет, продают свои «услуги» клиентам и фирмам.

В этом кризисе память о личности выдающегося психиатра должна светить маяком юным исследователям. Вся жизнь А.К. - непрерывный подвиг. Родившись в глуши чувашского городка Алатыря в самой простой чувашской семье, с 18 лет - с первых дней Великой Отечественной Войны - испытав плен, сыпной тиф и муки нацистских концлагерей (Райхенау, затем, Дахау) до самой Победы, а, потом, еще большие, (по его словам) моральные страдания интернирования, унижения и ограничения в правах в своём Отечестве, когда весь народ ликовал и праздновал Великую Победу; поступив в 1946-м в 1-й Московский медицинский институт (фото 1: Первый курс I ММИ (1946), второй слева в среднем ряду – А.К.) без права проживания в столице, ему приходилось исчезать из общежития и ночевать на железнодорожных вокзалах. Окончив Мед. институт лишь в 30 лет (фото 2: Выпуск 1952 г.) (фото 3: Психиатрический кружок с акад. Е.А.Поповым (в центре), слева от него Е.Юферева. А.К. – третий справа во втором ряду),пронеся непосильное бремя создания и распада двух семей, в которых его не понимали или боролись с главным смыслом его призвания; будучи впечатляющей личностью, не оставляющей равнодушным никого и раскалывающей свое окружение на друзей и врагов, Анатолий Ануфриев уже в 42 года был признан «восходящей звездой психиатрии» (А.В. Снежневский, В.М. Морозов, В.Н. Фаворина, А.Г. Галачьян, Г.В. Морозов, Д.Е. Мелехов, С.М. Корсунский, Г.А. Ротштейн и др).

В 48 лет – эксперт по психиатрии ВАК Совмина СССР.СС Блестяще защитившийся в Академии Медицинских наук СССР доктор наук (1970), которого сразу после защиты акад. Снежневский запирал в своем кабинете на ключ, чтобы добиться согласия на любую профессорскую должность в своём Институте.

Вместе с тем, его деятельность истинного ученого, атеиста-идеалиста, «донкихота психиатрии» (по отзыву Аджубея) была живым укором московскому психиатрическому клану, от которого он не смог защититься, несмотря на поддержку акад. Г.В. Морозова и акад. А.В. Снежневского. Анатолий Кузьмич говорил: «В науке друзей нет». Но оказалось, что есть начальники и могущественные психиатрические кланы. Его третировали в Институте им. Сербского, изгоняли из Московского НИИ психиатрии за научные убеждения (директор проф. В.В. Ковалев), и как варяга не принимали в свой круг лидеры психиатрии в ВНЦПЗ АМН СССР, невзирая на поддержку стареющего директора акад. Снежневского.) Лишь через 20 лет после защиты докторской и за 2 года до смерти ему было присвоено звание профессора. Однако при всей личной скромности Анатолий Кузьмич всегда знал свою истинную цену.

Кто-то заметил: каждый рождается принцем, но большинство погибает в изгнании.

В полной мере это относится к судьбе проф. Ануфриева как лидера отечественной клинической психиатрии, особенно к последним одиноким и неухоженным годам его жизни и болезни в своем доме, на задворках хотьковской ПБ. Это было время агонии великой страны и начало «лихих 90-х», когда в перестройку и перестрелку были вовлечены руководящие сотрудники. Некоторые из них погибли, другие прятались, но прожили недолго. Было не до консультаций «Кузьмича» и не до него самого. Потерявшая равновесие жизнь больницы напоминала «психоз страха и счастья», один из полюсов которого был пронизан «идеями о собственном счастье» и празднике (Леонгард). Из-за частых застолий в кабинете, главврач передавал через секретаря пришедшему проф. Ануфриеву, будто его на работе нет, а вскоре, навеселе выходил в свой предбанник и сталкивался с обескураженным Анатолием Кузьмичем.

Его судьба - пример жизненного подвига, когда из провинциальной глуши гений и талант поднимается к мировым вершинам психиатрии вопреки всем жизненным невзгодам. При этом Анатолий Кузьмич не только остался личностью, но и достиг духовного и научного совершенства. К нему может быть отнесено и английское определение человека, который «сделал себя сам». На пути самосовершенствования личность стала настолько аристократичной, что изменилось её лицо. На фотографиях юности и студенческих лет его непросто узнавать среди сверстников. Но вот чудо: приобретя элегантный, профессорский облик его лицо полностью сохранило свои исконные простонароднейшие шукшинские черты (фото 4).

Вот почему эта жизнь – образец подражания начинающим психиатрам.

Воспоминания спутников Анатолия Кузьмича воспроизведены по диктофонной записи в форме свободного рассказа. Это не интервью. Лишь иногда я позволял себе перебивать эти воспоминания вопросами, которые мне казались необходимыми.

Мне хотелось выразить сердечную благодарность всем сотрудникам, соратникам Анатолия Кузьмича и ветеранам за добрые и искренние воспоминаниями о его личности, о создании и деятельности ГУЗ МОПБ №5 и её роли в развитии московской областной психиатрии, и также главному врачу Владимиру Ивановичу Ревенко за неизменную поддержку этой работы.

Психиатрия не должна страдать корсаковским амнестическим синдромом. Память о проф. А.К. Ануфриеве не угаснет, пока жива психиатрическая мысль.

Доктор медицинских наук
член Научного общества историков медицины России
Виктор Остроглазов

 

Воспоминания спутников А.К. Ануфриева откроем уникальным свидетельством профессора кафедры психиатрии ф-та усовершенствования врачей РГМУ Юлия Иосифовича Либермана (зав. каф. – проф. В.Н. Краснов).

Автор - не ученик. Ануфриева. Однако, является действующим профессором и, одновременно, одним из старейших ветеранов академического Института психиатрии (с 1957 года!) и «последним из могикан» московской психиатрической школы акад. Снежневского. Он работал в академическом Институте (затем, ВНЦПЗ АМН СССР) еще при акад. В.А.Гиляровском, затем, с проф. Д.Д. Федотовым, а с проф. Снежневским – с самого начала директорства и до последних дней его жизни. Он – один из основателей отечественного клинико-эпидемиологического направления в психиатрии и составителей первого «Глоссария стандартизованных психопатологических синдромов шизофрении» (1968). И самое главное. Ю.И. Либерман был не только свидетелем последнего заключительного этапа научной деятельности проф. Ануфриева в ВНЦПЗ АМН СССР, но продуктивно сотрудничал с ним в рамках совместного комплексного исследования 2-х отделов, поддержанного акад. Снежневским.

Мои воспоминания о проф. А.К. Ануфриеве

(в беседах с В.Г. Остроглазовым 23.08.2010 и 4.09.2010 г.)

Ю.И. Либерман

В.О.: Ваше впечатление об АКА, когда он пришел на работу в ВНЦПЗ АМН СССР? И что Вы о нем раньше слыхали как о психиатре?

-Ю.Л. Нет, я о нем ничего не слыхал. Я его узнал, когда он в начале 1980-х стал сотрудником нашего Института. До этого я даже не знал, что он есть. Я работал уже много лет в Институте (далее - Центре), меня интересовала клиническая эпидемиология как таковая, как я ее придумал. Основная идея - это сплошное исследование, посмотреть в популяции как протекает процесс болезни и его формы течения с самого начала и до конца. Это был дополнительный критерий оценки динамики течения болезни и ее форм. Я был в нее погружен и узнал, что Ануфриев уже работает у нас. Все знали, что он – ставленник Снежневского.

А первое впечатление?  - Простота, открытость и, главное, несоответствие его облика неожиданной интеллектуальной глубине его клинических разборов и прозрений. Слишком простое лицо, слишком простые манеры, отсутствие какой бы то ни было амбициозности, естественность консультативного осмотра и беседы с больным. Без подчеркивания и даже без ощущения дистанции между ним и пациентом. Весь его облик и стиль общения стирал дистанцию. Без снобизма, к которому мы привыкли у наших лидеров, особенно проф. Наджарова и проф. Смулевича. Они оба снобы.

А вот у Ануфриева этого не было. Но отношение к нему большинства сотрудников ВНЦПЗ вслед за подчеркнуто скептическим отношением лидеров было такое: ну, вот, проф. Ануфриев так говорит, хорошо, это хороший человек, но в психиатрии, это, все-таки,  – далеко не Снежневский и не Наджаров, и не Смулевич. Иной уровень.

За Снежневским был ореол не только крупного организатора науки, её руководителя, дававшего направление в отечественной клинической психиатрии, основанное на изучении психического статуса и динамики. За ним была идея: сегодня в статусе у больного имеется не только то, что определяет диагноз, но так же, всегда есть что-то такое, что позволяет предвидеть будущее, прогноз и определить характер течения болезни. Надо только суметь увидеть эти клинические признаки. Для этого достаточно изучить психический статус больного, в нем есть вся необходимая информация. Просто мы еще её недостаточно знаем, и ее надо найти, описать, определить эти признаки, найти корреляции между всеми этими состояниями и тем, что из них будет вытекать: корреляции с типом течения процесса. И это - не только Снежневский, так думали все. Вся его школа за ним так считала. И то, что это не всегда получается, так это просто потому, что мы еще не все знаем, «не видим», как говорил Снежневский, не разработали. И это - задача исследования.

А на самом деле, это было не всегда так. Уже опыт систематических клинико-эпидемиологических исследований этой концепции не подтверждал, и подсказывал, что, может быть, этих корреляций нету?

И у меня выработался свой подход. Если в статусе мне не на что опереться, и я не могу предсказать, что будет, значит, что-то не так, раз я не знаю, не так меня учат или я не так понимаю? А раз я не понимаю, значит это надо исследовать. А в клинической эпидемиологии надо строить базис более весомый, более адекватный клинической реальности на синдромальной основе.

Вот, тогда писался Глоссарий, его первый вариант, тогда не было еще в Институте ни Ануфриева, ни Остроглазова. Там была сделана большая работа по стандартизации психопатологических синдромов шизофрении на основании клинических разработок школы Снежневского.

Это были синдромы шизофрении, главным образом, психотического уровня. Они были описаны в классической психиатрической литературе и особенно полно в диссертациях сотрудников Центра, которые были посвящены каждой форме течения шизофрении. Но там еще не было той глубины, которую я потом увидел у Ануфриева. Поэтому я старался привлечь и Ануфриева, и Остроглазова к развитию этой работы, особенно в непсихотической, пограничной области клиники эндогенных психозов.

Получилось таким образом, что необходимость продолжения и развития работы с Глоссарием, выдвинула, буквально, выпихнула меня к совместной работе с Ануфриевым и Остроглазовым. И это, несмотря на активную критику моих коллег и сотрудников, особенно острую в нашем отделе клинической эпидемиологии, где их не считали носителями клинической истины, скорее даже наоборот, и не только …

А началось все с того, что я начал ходить на консультации и клинические разборы Ануфриева, потому что меня интересовала клиника пограничных, непсихотичеких состояний, синдромология которых в нашем прежнем Глоссарии была не разработана и практически отсутствовала.

Например, сенестопатические синдромы и состояния, или удивительные психосоматические синдромы с т.н. спастической кривошеей, за которой скрывалась латентная для психиатров шизофрения. Я хотел их понять, их структуру, генез. И скоро убедился, что уровень его разборов иной, более глубокий, чем тот, который был традиционным для нашего Центра. И понимание этих синдромов стало приходить на его консультациях.

Для популяционных исследований нужно было зафиксировать течение болезни от её начала до исхода в стандартизованных состояниях, которые поддавались бы научному учету и счету. Я понимал, что таким состоянием, нужным для клинико-эпидемиологических исследований может быть только психопатологический синдром, который представляет собой этапы развития болезни.

Следовательно, стояла классификационная задача разграничения синдромов. При этом, впервые речь шла не просто о примере или образце пограничных синдромов, например, неврозоподобного или психопатоподобного, которые я мог взять из диссертаций нашего Центра о психопатоподобной и неврозоподобной шизофрении. В них подробно всё описано, в том числе, суммарно, и синдром как таковой. Но, чем дифференцировать в этой пограничной непсихотической области один синдром от другого, это оставалось неясным. А для задач клинической эпидемиологии было необходимо найти в каждом синдроме то основное структурное ядро, которое отделяет один синдром от другого. И вот это-то я увидел у проф. Ануфриева.

Глубина его разборов больных всегда была такая, что можно было прийти к пониманию сути синдрома. Почему, например, вот этот синдром можно выделить как синдромальную единицу, которая отличается от всех других синдромов этого непсихотического ряда расстройств.

Особенно важно это было в такой сложнейшей области как ипохондрия. Я ходил на разборы таких больных и Снежневского, и Наджарова, и Ротштейна (старшего, докторская диссертация которого была посвящена ипохондрической шизофрении) и всех других наших клиницистов. Но, при всей глубине их анализа, того, что мне было нужно для целей клинической эпидемиологии, я не находил. А эта необходимость чувствовалась. И все это я увидел и находил только у проф. Ануфриева.

Очевидно, у лидеров школы Снежневского была глубина клиническая, а глубина синдромального, психопатологического анализа была за Ануфриевым. И он показал привязанность неврозоподобных ипохондрических синдромов к сенестопатиям как первичному расстройству. Это было для меня прозрением, когда я вычитал это в диссертации Остроглазова и увидел в разборах Анатолия Кузьмича. Я это переживал как Архимед, воскликнувший «эврика», и для меня открылось, что это – вот что! Именно это первично! Это - правда!

А дальше эту правду надо было подтверждать или отвергнуть. И снова я иду на консультации и разборы наших лидеров-клиницистов и убеждаюсь, что этой правды нет у профессоров, Наджарова и того же Смулевича, несмотря на гладкость, прекрасное описание и глубину разбора внешних проявлений этих психопатологических состояний. Но что подлежит? Почему оно возникло? Что находится в его психопатологической основе? И в чем выражена эта основа? – Над всем этим они не задумывались, или, во всяком случае, не давали ответов на эти вопросы. Поэтому их разборы и никли перед лицом задач клинической эпидемиологии. А ответы я нашел у проф. Ануфриева. Это были 1984 – 1990 годы, до издания нашего совместного Глоссария.

А начал я работать в академическом институте психиатрии (который потом развился в ВНЦПЗ АМН СССР, мощнейший комплекс из 3-х НИИ, включавший академический Институт Мозга, и нацеленный на фундаментальные исследования) с середины прошлого века, еще при директоре акад. В. А. Гиляровском. А со Снежневским  - с самого начала директорства и до последних дней его жизни.

Именно ему я обязан поддержкой в работе над докторской диссертацией. А отечественная психиатрия, помимо прочего, обязана ему гораздо большим - организацией и созданием нового направления клинической эпидемиологии, в научной необходимости которой многие профессора сомневались, и, главное, – мой руководитель отдела проф. Бориневич, считавший ее просто ненужной. Возникла борьба 2-х проектов, и исход ее решил Снежневский, который лучше всех видел перспективы нового направления.

Вообще зарождение этого направления и первая идея о клинико-эпидемиологическом изучении шизофрении была высказана в 1957 году Казанцом и горячо подхвачена нашим энергичным кружком клинических ординаторов (Вартаняном, Файвишевским, Казанцом и мной) [ В.А.Файвишевский и Э.Ф.Казанец в 1989 г. стали членами НПА России ], который через Марата Вартаняна быстро нашел поддержку у научного сотрудника, впоследствии парторга Института Дианы Дмитриевны Орловской.

Молодому поколению психиатров трудно представить всю революционность этой идеи в советской психиатрии. Она находилась в тисках с нескольких сторон.

Из-за пресса марксисткой догмы об отмирании социальных болезней, в т.ч. и психических, по пути к коммунизму, психиатрическая статистика была засекречена. И речь могла идти только об уменьшении заболеваемости и болезненности, которые были и так гораздо ниже реальных показателей. В роли жреца, сообщающего наверх статотчеты показателей болезненности психическими заболеваниями, в т.ч., шизофренией, выступал руководитель оргметодотдела (еще до Бориневича) проф. А. М. Рапопорт (тот самый – автор методики обнаружения паров алкоголя в выдыхаемом воздухе). Но его показатели оказались существенно ниже реальных, потом полученных нами.

Во-вторых. После павловской сессии патогенез в психиатрии был сведен к расстройствам высшей нервной деятельности, по Павлову. И этому патогенезу надо было присягать в статьях и учебниках.

И, наконец, «шизофрения» была буквально нафарширована «открытиями» экзогенной этиологии – вирусной, клещевой, бактериологической, травматической, токсикологической, рефлекторной и т.д. А ответить на эти вопросы могла клиническая эпидемиология.

Вот, в такой непростой ситуации весь риск решения и ответственности за последствия, за публикацию возросших в разы реальных показателей психиатрической болезненности взял на себя Снежневский.

Но это уже отдельная тема, относящаяся к истории советской психиатрии. Дополню только, что решением Снежневского победила клиническая эпидемиология, а проф. Бориневича сменил проф. Жариков. И скоро были получены новые результаты, отраженные в монографии Жарикова об эпидемиологии шизофрении, а затем, в 4 докторских и 21 кандидатских диссертаций и в Глоссарии стандартизованных синдромов шизофрении.

Итак, для меня как клинического эпидемиолога, проработавшего в Центре до прихода проф. Ануфриева три десятилетия, встреча с ним явилась открытием новых горизонтов клинической эпидемиологии. А последующая совместная работа в его отделе над Глоссарием сыграла роль практики, которая подтвердила истину. Результат известен – это одобренный акад. Снежневским, чл.-корр. АМН В.М. Морозовым и др. «Глоссарий психопатологических синдромов и состояний. Методическое пособие для унифицированной клинической оценки психопатологических состояний. Составители : доктор мед. наук проф. А.К. Ануфриев, доктор. мед. наук Ю.И. Либерман, доктор мед. наук В.Г. Остроглазов. Изд. ВНЦПЗ АМН СССР. Москва, 1990 год». Кстати, в редколлегии Глоссария место умершего акад. Снежневского занял В.С. Ястребов, но «научным редактором» остался проф. Ануфриев. Кроме того, Анатолием Кузьмичем как составителем Глоссария, были написаны «Психопатические типы» - один из наиболее сложных разделов пограничных состояний и малой психиатрии вообще.

- Да. И, пожалуй, в нашей психиатрии впервые они были представлены столь рельефно и в такой клинически сжатой форме, четко отграниченной не только от психических заболеваний как процессов, но и от акцентуированных личностей Леонгарда, которые вообще не относятся к области патологии.

Но, давайте вернемся к положению Анатолия Кузьмича в отечественной психиатрии. Как воспринимали проф. Ануфриева клиницисты, лидеры и ведущие научные сотрудники ВНЦПЗ АМН СССР?

 - Кто как. Большинство вполне лояльно, но отнюдь не как одного из лидеров психиатрии, какими считались, например, проф. Наджаров, проф. Смулевич и др. А в отделе эпидемиологии (где я работал старшим научным сотрудником) моя увлеченность клинической психопатологией с учетом отношения к Ануфриеву и Остроглазову критиковалась почти всеми. Руководителем отдела проф. Шмаоновой – сдержано, без запретов, но иронически как прилежной ученицей Снежневского.

А вот, для старшего научного сотрудника В.Г. Ротштейна (сына проф. Г.А. Ротштейна) я был как отступник и как человек, занимающийся «не тем, за что ему деньги платят». Словно, я ухожу куда-то налево или пытаюсь понять какие-то несуществующие оккультные знания. Он пытался образумить и убедить меня, что вся клиника Ануфриева включая сотрудников, особенно, доктора мед. наук. Остроглазова, (с которым я тесно сотрудничал в сплошном клинико-эпидемиологическом исследовании населения терапевтического участка территориальной поликлиники №53 и в составлении Глоссария) представляет собой очевидное и далеко не случайное заблуждение. Ввиду отсутствия научных аргументов в ход шли ссылки на интеллектуальные расстройства как причину некритичности этих заблуждений. По его мнению, моя увлеченность направлением Ануфриева, продолжение комплексного исследования с группой Остроглазова, некритичная увлеченность идеями, которые они пропагандируют, все это говорит, что я и сам такой же, раз этого не понимаю. Другие сотрудники направление Ануфриева воспринимали как очевидно ненаучное. Таково было подчеркнуто ироничное отношение.

- А в Центре, в целом, как относились к клинике Ануфриева?

Когда пришел Анатолий Кузьмич, то все знали, что он ставленник Снежневского, который его принял на работу, продвигал его; но все равно относились скептически. Это отношение было общим и разлитым как бульон. Кто конкретно я не могу сказать. Да, дело и не в лицах, а в факте общего отношения, которое осложняло работу проф. Ануфриева и, самое главное, наше сотрудничество с ним в рамках комплексного клинико-эпидемиологического исследования.

Конечно, в этом демонстративно-ироничном отношении были лидеры – напр., член-корр. АМН ССССР проф. Наджаров, или руководитель отдела малопрогредиентных форм шизофрении проф. Смулевич. Немалое значение имело и то, что Р.А. Наджаров, как самый талантливый ученик Снежневского и его заместитель по науке, был вторым, (и, наверное, даже больше чем вторым) лицом в ВНЦПЗ АМН СССР. А остальные считали, что надо учиться клинике у Снежневского, у Наджарова, у Смулевича как настоящих носителей клинических знаний и идей. И в отношении к Ануфриеву они ориентировались на своих лидеров. И это было естественно. Оно было в общем-то хорошим, как к хорошему доктору наук, но как к клиницисту, который, все-таки, не достиг таких высот, как названные ученые-клиницисты школы Снежневского. Возможно, были отдельные сотрудники, которые понимали значение проф. Ануфриева и ценили его по достоинству. Но Эриха Яковлевича Штернберга уже не было.

Насколько я помню, Анатолий Кузьмич ассоциировался и ценился в связи с особым взглядом на параноидную шизофрению. Снежневский ценил его и особенно считался с мнением Ануфриева в оценках динамики, развития, симптомообразования шизофрении, особенно параноидной.

Конечно, в жизни все это сложнее было. Может быть, я слишком прямолинейно это описываю, но это только некоторые, хотя характерные черты отношения к проф. Ануфриеву в нашем Центре. А, может быть, были и личные мотивы, так как наши лидеры сами защитили докторские диссертации по пограничным, малопрогредиентным формам эндогенных психозов, по вялотекущей шизофрении, проблемам паранойи и в известной мере могли видеть в Ануфриеве научного конкурента? Возможно. Это гипотезы. Но я предпочитаю говорить о фактах отношения, уже относящихся к истории.

Анатолий Кузьмич защитил докторскую в 1970 году, а я – в 1971. Мы развивались параллельно, но очень отдельно. Он – клиницист. А эпидемиология клинику ассимилировала через Глоссарий синдромов. А дальше давала свои представления о течении, которые были отражены, в т.ч., и в моей докторской.

Но клиницисты не всегда понимали клиническую эпидемиологию и результаты статистики, им надо, чтобы я сказал, например, как течет болезнь, конкретно, у Иванова. А Снежневский хорошо понимал вклад и перспективы клинической эпидемиологии. Поэтому и поддерживал нашу совместную работу над Глоссарием синдромов, правил его и готовил предисловие к нему. Однако смерть помешала ему это завершить.

Ведь это он направил наши исследования из системы РПНД в общемедицинскую сеть здравоохранения, а именно, в контингент пациентов терапевтического участка территориальной поликлиники №53 г. Москвы. И результаты (опубл. в корсаковском Журнале) показали, что реальная психиатрическая болезненность населения терапевтического участка в 4 раза выше прежних показателей по данным территориального РПНД. Потом это было подтверждено и более подробными исследованиями болезненности населения психическими расстройствами и их структуры (Ротштейн В.Г., Смулевич А.Б. и др).

А.В. Снежневский определял эти исследования как становление 3-го исторического этапа научной психиатрии, за которым должен последовать 4-й этап – ее выход непосредственно в население. Но его смерть в 1987 и последующий развал СССР поставили крест на этом научном направлении, хотелось надеяться, что не навсегда.

- Какое место или ранг Вы отводите проф. Ануфриеву в научной психиатрии второй половины ХХ века?

- Прежде всего, самостоятельное. Тут-то, он идет в первом ряду: Снежневский, Ануфриев, Мелехов, т.е. лидеров психиатрии, которые имели и развивали собственное научное направление. Например, если речь заходила о приступообразно-прогредиентной, параноидной шизофрении, то слово Ануфриева было даже важнее, чем слово Снежневского. Уровень анализа Ануфриева был таков, что это принималось Снежневским как новое и как развитие его собственных исследований шизофрении.

Всё же, по рангу на 1-е место я ставлю Снежневского, а все остальные идут в этом ряду после него. И среди них, и Ануфриев. Ведь, кроме Снежневского, мало кто выдвинул какую-то концепцию, которая увлекала людей, и кому удалось создать ведущую в стране научную психиатрическую школу. Снежневскому отечественная психиатрия во многом обязана спасением и сохранением клинико-психопатологического направления после объединенной павловской сессии. Собственно, наследию его школы обязана и сохранившаяся научная психиатрия НЦПЗ РАМН.

А Анатолию Кузьмичу, к сожалению, не удалось создать школу и обеспечить продолжение и развитие своих исследований. И его уже не очень-то помнят и знают. Это факты.

- Но есть еще один вопрос, касающийся нашей темы об Ануфриеве. Есть клиника, а есть психопатология как более глубокий научный уровень. Вот в этом ракурсе, как Вы сравните Ануфриева и, допустим, Снежневского?

- Я думаю, что уровень психопатологии, анализ на этом уровне более свойственен Снежневскому.

- … более, чем Анатолию Кузьмичу?

- ….Нет, …и Анатолию Кузьмичу…я думаю, … в равной мере. Тут акцент как раз на том, на понимании подосновы внешнего выражения болезни. Что подлежит под депрессией, под аффектом, страхом….

- Снежневский был бы удовлетворен, что Вы не уступаете его никому. И я думаю вместе с Вами, что глубже его в его Институте клиническую психопатологию, наверное, не знал никто; взять хотя бы проблему бреда.

Но все же, полагаю, что в психопатологии Ануфриев был ещё глубже, хотя Снежневский знал, глубоко понимал и ценил психопатологию в традиции Ясперса. Ориентируясь на это руководство, чтобы научить отечественную психиатрию и вернуть её клинике после редукции её к павловскому учению и к расстройствам процессов возбуждения и торможения ВНД, он и прочел т.н. валдайский курс лекций. А Александром Александровичем Соколовым (главным врачом Валдайской психиатрической больницы) он был издан как «А.В. Снежневский. Общая психопатология. Курс лекций 1962 года. Кафедра психиатрии ЦИУ. Валдай, 1966 год» (выделено мной – В.О.).

Это был необходимый как воздух для отечественной психиатрии курс пропедевтики общей психопатологии с мастер-классом применения клинико-психопатологического метода и блестящими клиническими разборами. Собственно, об этом же верно сказал в своём «предисловии» сам А. Соколов: «для молодых врачей лекции представляют хорошую школу клинических знаний и клинического мышления». Хотя название, скопированное с руководства Карла Ясперса, было скорее всего увлечением и советским ответом капиталистическому Западу. Мол, у них есть Ясперс с его «Общей психопатологией», а у нас – Снежневский.

- Снежневский в этом отношении как раз образец того, как надо изучать клинику. И куда должны идти клинические исследования – они должны идти в психопатологию.

- Да, но в этом отношении ему не хватило времени жизни, и он не успел распространить психопатологический подход на пограничные психические расстройства, преобладающие в общемедицинской сети. Мне даже казалось, что акад. Снежневский по своему неизменному клинико-нозологическому направлению  - это, скорее, Крепелин советской психиатрии.

- Но ученики его клинической школы, но Остроглазов сам пошел дальше. Что значит: Снежневский не успел? - Для Остроглазова это стало необходимым …

- Вы сказали. Но если это возможно, так предположить, то потому, что я считаю себя учеником Ануфриева?

И еще вопрос. Как Вы, с учетом содержания моего предисловия («А.К.Ануфриев в живой жизни. Вместо предисловия»), оцениваете его карьеру и судьбу в отечественной психиатрии? Был ли он оценен по его научному достоинству, или все-таки психиатрический клан чинил ему достаточные препятствия и помешал реализовать научные потенции и таланты полностью?

- Я думаю, что он все-таки добился и был оценен. Мы его знаем, мы о нем сейчас публикуем какие-то воспоминания. Потому что он отличался в нашей психиатрии оригинальностью. И у него была собственная позиция. У очень многих профессоров ее не было и нет. А у Анатолия Кузьмича была. Может быть потому, что эта самостоятельность присуща личности, а не школе. А Ануфриев был самостоятельный. Он не нуждался, проще говоря, в клане или в школе, он самостоятельно работал, у него были собственные исследовательские интересы.

- А более конкретно, в сравнении с первыми лицами и лидерами в школе Снежневского - проф. Смулевичем, проф. Наджаровым, например?

- Они все вторичны. А Ануфриев в науке сам по себе, и поэтому он имеет самостоятельный вес и научное значение в психиатрии.

- Вы очень аккуратно говорите про научного мэтра Снежневского никак не уступаете никому. Но все же я считаю, что с таким редким талантом Ануфриев, хотя и не был вытеснен кланом за пределы Институтской научной психиатрии, но оттеснён был; получил признание, но далеко не адекватное его таланту.

- Нет! Ну, как? Ведь он мог писать научные работы, печататься. И печатался, в т.ч. в Журнале им. Корсакова.

Да. Но самое главное, - ему не дали реализовать свой талант, чинили препятствия, удалили из ВАКа за научную принципиальность, изгонял из МНИИПа в 1981 году директор Ковалев…

- Но это уже – Ковалев.

И все же, мне кажется, тут больше, чем просто случай или особенность личности Ковалева. Поэтому не соглашусь с Вами. Тут клан и механизм вытеснения настоящего оригинального ученого. В частности, директором Ковалевым за то, что Ануфриев верил в любимый Ковалевым конёк «неврозов» только как в синдромы.

- Ну, а вот мою докторскую диссертацию Ковалев принял на ура.

Итак, наши позиции прояснились. Приходится констатировать, что даже мы, Вы и я, ценящие проф. Ануфриева как выдающегося отечественного психиатра, так контрастно расходимся в оценке карьеры талантливого ученого, который, как вижу я, не нашел поддержки, был оттеснен психиатрическим кланом и не исчерпал своего призвания полностью, или, как считаете Вы, напротив, не был сильно затерт кланом и реализовал отпущенный Богом талант в полной мере.

Пусть нас рассудят читатели и история.

 

/продолжение следует/