Давид Черняховский был одним из моих самых близких друзей. Других разметало по всем концам света от Австралии до Канады и США.Давид Черняховский был одним из моих самых близких друзей. Других разметало по всем концам света от Австралии до Канады и США.
Давид был необыкновенно теплым, заботливым и одновременно изысканно тонким человеком. В отношении чего угодно он мог удивить новизной взгляда и невероятной осведомленностью. Его медленная речь, ее паузы, несли физическое ощущение упругой напряженности смысла. Он был прирожденный врач в самом высоком традиционном значении этого слова, он активно заботился о каждом, за кого брался. И он таки был семейным врачом самой выдающейся интеллектуальной элиты нашей страны, как научной, так и литературной и музыкальной. Это обеспечивало ему броню в те времена.
Именно он – когда меня, пестовавшего себя всецело как научного работника, окончательно отторгло как чужака самое наше мрачное учреждение тех лет (1979 г.), - учил своему высокому искусству, в котором был выдающимся мастером, обеспечивал клиентурой, а убедившись в поразивших его возможностях теста Роршаха, посылал ко мне на исследование своих пациентов. Мы дружили домами, вместе проводили отпуск, делились всем, обсуждали, спорили. Это обогащало и скрашивало тогдашнюю жизнь. Мне лестно и удивительно, что и для него я был до конца, пожалуй, ближайшим товарищем при его буквально фантастически ярком и благодарном ему окружении.
Давид пробовал себя в науке и некоторое время руководил исследовательским отделом в институте академика Пирузяна, но это не принесло ему внутреннего удовлетворения, и он вернулся к любимой им работе с больными.
Давид организовал перевод двух высоко значимых исследований: Нормана Кона «Благословение на геноцид. Миф о всемирном заговоре евреев и «Протоколах сионских мудрецов» (Москва: «Прогресс», 1990) и Савелия Дудакова «История одного мифа» (Москва: «Наука», 1993). Последнее дает общую картину развития антисемитской «мысли» в массовой беллетристике писателей «второго ряда» второй половины XIX - начала XX века. Оба этих исследования с тех пор – увы! – не теряют своей актуальности.
С Давидом связан, видимо, единственный случай извинений КГБ (НПЖ, 2005, 1, 80-86). Это лишнее напоминание, какими неожиданными возможностями подчас располагает врач.
Ю.Савенко
* * *
Мы не были близки с Давидом Абрамовичем, сравнительно мало общались, но это был своеобычный своей личностной сложностью, стройностью, врач, хочется сохранить его образ для истории психотерапии. Его характер отчетливо обнаруживал себя в его врачебных приемах.
В 1965-1970 годах мы работали вместе в московском психоневрологическом диспансере № 2. .. Он тогда работал врачом всего несколько месяцев, а ведь был уже тогда известен в Москве как «элитный» психотерапевт. Я попросился к нему посмотреть его гипнотический сеанс. Говорил Черняховский медленно, торжественно-отчетливо выговаривая каждую букву и также, но еще торжественнее-загадочнее погружал пациента в гипноз в тишине психотерапевтического кабинета при слабом свете настольной лампы. «Я буду считать, - говорил Черняховский, - и с каждой цифрой (он сделал на «цифре» особое ударение, будто произнес это слово не по-русски) будете все глубже погружаться в гипнотический сон». Я тихо испугался этого слова «цифра». Я бы вообще его никогда не произнес в сеансе, но в то же время почувствовал в этом слове и во всем сеансе необыкновенную архитектурно-аристократическую красоту. И в будущем постоянно чувствовал в словах, тембре голоса, жестах, движениях, взгляде Черняховского эту торжественную красоту цифр. Даже в его легкой по временам, но тоже чуть геометрической, двигательной неуклюжести-неловкости. И еще Давид Абрамович так красиво-строго обнаруживал свою особенность в выписываемых им рецептах: вместо обычной для врачей тут неряшливости, как кристаллы, загадочно-затейливо и отчетливо виделись латинские буквы. Меня почему-то особенно восхищало сокращение “mgr” (миллиграмм). Также отчетливо-аристократически, выговаривая торжественно каждую букву, говорил Черняховский и на украинском языке своего детства, юности, гордился тем, что по-украински говорит свободно, как по-русски. Беседы Черняховского с пациентами в диспансере или по телефону (те, что я слышал краем уха) отличались той же архитектурно-законченной аристократичностью, хотя, в основном, это были разъяснения пациенту действии различных лекарств на организм. Разъяснения эти были изящными, с оптимистическим, тоже каким-то фигурно-символическим, ободрением в конце. Убежден, что все это целебно околдовывало пациентов, усиливая действие лекарств.
В то идеологически-сложное, опасное время Черняховский давал нам, врачам диспансера читать запрещенные книги Набокова, Гумилева, Бердяева, которые привозили ему из-за границы какие-то особенные его пациенты. Давид Абрамович говорил мне, что вот вечером, после работы, уставший, откроешь такую книгу и чувствуешь в душе волшебный божественный свет… Довольно тревожный, я удивлялся, как он с такими книгами не боится кагебешников. А он меня успокаивал: «Ну, конечно, в метро такую книгу не стоит читать, а то могут заметить и могут тогда изъять, но не более, не беспокойтесь». Мне мало верилось в то, что только «изъять», но не расспрашивал его, и от книг таких отказаться не мог…
Черняховский с годами прославился в Европе как специалист по лекарственному лечению резистентных депрессий. Его «психосоматический» талант, несомненно, обнаружился и в лечении наркоманов.
Этот был мало предсказуемый в своих поступках врач-эстет, интровертированный мыслитель. Я знал его лишь в немногих гранях его многогранного духовно-аутистического богатства. Он, сколько могу судить, тонко разбирался в иконах, мог установить возраст иконы и ее ценность. Мог поторговаться, когда мы менялись с ним, например, книгами, но мог и щедро одарить, казалось бы, без всякого своего «смысла», мог подолгу заботиться о малознакомом человеке, казалось бы, без всякой своей выгоды. Нечто неведомое управляло его духом. Он был защищен от конфликтов с людьми своей мягко-геометрической доброжелательностью. Лишь однажды он сказал мне, что у него впервые в жизни конфликт с одной дамой-начальницей, а раньше все были конфликты только с самим собой.
Черняховский умер в 60 лет от бронхиальной астмы. Возможно, этой необычной смерти способствовала его особая любовь к лекарствам. Может быть, ослабели от упорного гормонального лечения (как рассказывали) его защитные природные силы? Все-таки редко умирают от самой бронхиальной астмы.
М.Бурно