Медицинские специальности выбирают по-разному: по призванию (через студенческие кружки), по семейной традиции, по меркантильным соображениям (где больше заработки) и совершенно случайно (по стечению обстоятельств). Думаю, что последний вариант самый распространённый.
1962 год. Кажется, сбывается моя многолетняя мечта – я заканчиваю 1-й Московский медицинский институт им. И.М.Сеченова уже практически подготовленным хирургом – реаниматологом, анестезиологом. Специальности эти новые, перспективные, активно внедряемые академиком Борисом Васильевичем Петровским на кафедре госпитальной хирургии. Позади многочисленные дежурства в хирургических отделениях, студенческие кружки на общей, факультетской и госпитальной хирургии, чтение специальной литературы и прочее. Проблем с распределением (тогда было обязательное распределение окончивших институты специалистов) в какую-нибудь хирургическую клинику возникнуть не должно – комиссия получит хорошие рекомендации.
И тут гром среди ясного неба: всех здоровых выпускников – мужчин военкомат требует направить в кадровую армию на 25 лет. Естественно, все выпускники – мужчины брызнули, как тараканы, во все стороны. Кто-то немедленно тяжело заболел, кто-то, используя связи или предварительные договорённости с кафедрами, нырнули в аспирантуры и ординатуры. Кто-то скрылся (опять же по блату) в закрытые медучреждения. А у меня – ничего! Только новорождённый ребёнок, странная фамилия и больная мать. Перспектива – младший врач полка, гарнизоны, ОРЗ, потёртости, фурункулы, дармовой спирт. Только в самый последний момент, когда все распределение закончилось, пришло распоряжение о сокращении набора в армию; отказались от семейных выпускников с детьми, и меня направили в райздравотдел участковым терапевтом. Ещё со времени врачебной практики у нас сложилось гнетущее впечатление от этой работы (мы же хотели романтики, карьерных перспектив). Тогда дядя моей жены, главный врач одной из подмосковных психиатрических больниц уговорил меня стать психиатром. Основные его аргументы: психиатрия в тяжелом состоянии, врачей катастрофически не хватает, и это спасёт меня от работы участковым терапевтом; психиатрия – очень интересная специальность, из неё никто не уходит; больные умирают редко, не то, что в «моей» хирургии; почти 2 месяца отпуска и солидная добавка к зарплате за вредность; всегда есть возможность подработки, а у меня семья. Об институтском курсе психиатрии у меня остались туманные воспоминания: патриархальность и тишина в старинном здании клиники им. С.С.Корсакова на Малой Пироговской, лекция о сексе профессора В.М. Банщикова в набитой любопытными до отказа аудитории и демонстрация «ярких» больных. Еще то, что на экзамене я довольно бойко отвечал по билету, но срезался на последнем вопросе. Говоря об олигофрении, я сообщил экзаменатору о том, что дебилы работают в трудовых мастерских. Экзаменатор задумчиво на меня посмотрела, сказала, что дебилы иногда заведуют кафедрами и снизила мне оценку.
С рекомендацией областного психиатра (протекция дядюшки) я отправился к городскому психиатру – Янушевскому в его резиденцию на ул. Радио. Жаркий день, в палисаднике большая очередь из больных и их родственников. Я оказался в её хвосте. Сидим долго. Робко захожу в кабинет, протягиваю рекомендацию. Доктор Янушевский недоуменно смотрит на меня – зачем я столько времени сидел к нему в очереди среди больных. На его вопрос, в какой больнице я хотел бы работать, я ответил, что мне всё равно, т. к. я их не знаю, хорошо бы поближе к дому. «Тогда в Ганнушкина», – я поблагодарил. Он позвонил в отдел кадров Мосгорздрава и напористо стал говорить, что психиатрию надо спасать молодыми талантливыми специалистами-энтузиастами. Ему, видимо, возражали, говоря, что некому работать на участках, но он победил, и я получил направление на работу в Московскую городскую клиническую психиатрическую больницу №4 им. Ганнушкина.
Как известно, больница находится в старинном Преображенском районе Москвы, на берегу Яузы, где стоял потешный полк Петра 1-го. Отсюда и название улицы – «Потешная». Тогда там не было метро, преобладали деревянные постройки. Рядом с больницей – баня и вытрезвитель. Всё мне показалось пыльным и унылым. Облупленный забор больницы, покосившаяся бревенчатая проходная, старые корпуса с обвалившейся штукатуркой, возле них загоны, огороженные трёхметровыми плотно сколоченными деревянными стенами – прогулочные дворики для больных, прозванные психодромами. По сравнению с клиниками 1-го меда какой-то другой мир, где мне теперь предстоит работать.
Приняла меня зам. главврача Н.Н.Зак – невысокая пожилая сухощавая и сутоловатая дама с удлиненным лицом и внимательными добрыми глазами. Быстро поняв, какой ценный кадр к ней пожаловал, она извиняющимся тоном сообщила мне, что, к большому сожалению, все вакансии в острых отделениях заняты и мне придётся некоторое время поработать в спокойном отделении. Извиняющийся тон, как я потом понял, был обусловлен тем, что молодой врач должен начать профессиональную подготовку с «большой» психиатрии, а, кроме того, тогда существовала значительная разница в зарплате и отпуске в зависимости от профиля отделения. Я же воспринял это с огромным облегчением: спокойное, только спокойное отделение.
Каждое отделение больницы и тогда и сейчас является научно – практической базой Московского НИИ психиатрии. До 1962 года институт возглавлял академик А.В.Снежневский, и незадолго до моего прихода он со всем своим отделом перебазировался в больницу им. П.П. Кащенко. В стенах больницы еще витал дух школы Снежневского, все что – то обсуждали, спорили или соглашались, но я в этом ничего не понимал. По большому счету я не понимал вообще ничего: как беседовать с больным, как писать психиатрическую историю болезни, не говоря уже о тонкостях статуса. Тогда в спокойных отделениях было много алкоголиков, большинство из них ложилось для купирования запоев, но разобраться в этом мне было трудно. Боясь обидеть деградированную душу, я заводил разговор издалека, тщательно избегая алкогольной темы, концентрируясь только на расстройствах нервной системы, вникая в сложные обстоятельства жизни больного. Что и говорить, опытные алкоголики, побывавшие в стационаре больше 20 раз быстро меня раскусили и легко навязывали мне свои требования и по режиму, и по лечению.
Мне всегда везло на учителей. В этом отделении науку возглавлял молодой (35 лет) красивый старший научный сотрудник Александр Генрихович Гофман. Быстрый, спортивный, всегда занятой, остроумный. Поняв, что я ни черта не смыслю в психиатрии, он стал учить меня без тени менторства самым элементарным вещам: как общаться с больным, установив с ним нужную дистанцию, как выделить главное в его статусе, как быстро и правильно написать историю болезни, что писать в дневниках и эпикризе (выписке). Тогда было много больных, получивших военные контузии головы и страдавших тяжелым гипертензионным синдромом. Им помогала только люмбальная пункция. Александр Генрихович быстро научил меня этой процедуре (помогли мои хирургические навыки) и, вопреки вечно супертревожной завотделением, заставил делать это самостоятельно. Постепенно стала приходить уверенность в обычной работе, но на конференциях отдела я всё равно ничего не понимал. Вроде бы все говорили по-русски, воодушевлённо что-то обсуждали, но я не понимал. Меня, правда, немного успокаивало то, что я не один такой, что аспирант из Узбекистана, заканчивающий диссертацию по алкогольной теме, на вопрос профессора, что он думает о больном, ответил с восточным акцентом: «Не алкоголик, сюмасшедший какой-то, щизофреник, наверное». Спустя много лет я встретил его на всесоюзной конференции. Он располнел, поважнел, но ко мне был приветлив и сообщил, что уже давно работает доцентом на кафедре.
А вскоре меня перевели во вновь созданный отдел психофармакологии на базе острого мужского отделения. И снова мне повезло с учителями. Григорий Яковлевич Авруцкий (36 лет), полный новых идей, т.к. немного успел поработать в ведущих европейских клиниках, как теперь бы сказали великолепный топменеджер. Клиническая психофармакология делала первые, но сразу большие шаги. По существу психиатры ничего в ней не понимали: не были разработаны показания к новым препаратам, не были известны их механизмы действия, побочные эффекты и осложнения. Поэтому наш отдел сразу стал элитным. Григорий Яковлевич работал ярко и с размахом, заражал энтузиазмом и сотрудников, и руководство. Отдел быстро разрастался. Помимо психиатров в нём появились терапевты, неврологи, патопсихологи, фармакологи, нейрофизиологи, электрофизиологи. Посыпались кандидатские диссертации. Что ни новый препарат, то диссертация: галоперидол – диссертация, тизерцин – диссертация, френолон – диссертация и т.д. Потом, правда, требования повысились, и этот поток сократился. Психофармакология изменила обстановку в отделениях и Григорий Яковлевич вместе с единомышленниками (М.С.Вольфом и другими) сразу же активировал тему реабилитации больных: убрать «психодромы», организовывать творческие вечера в отделениях и, что самое невероятное, водить больных из острого отделения на работу на промпредприятия. Теперь, когда я прохожу по территории современных психиатрических больниц среди отремонтированных старых и вновь построенных корпусов, среди газонов и цветов вместо «психодромов», я вспоминаю те времена и людей – ледоколов, крошивших лёд сопротивления новым веяниям в психиатрии.
Вот в такую еще нарождающуюся обстановку я и попал вместе с моим коллегой, обладавшим примерно такими же познаниями в психиатрии, замечательным человеком и в последствии прекрасным психиатром Дмитрием Леонидовичем Хмелевским. Надо сказать, что с самого начала создания отдела и многие годы потом мозговым центром, основоположником главных теоретических разработок клинической психофармакологии был Исаак Яковлевич Гурович. Такой же молодой (35 лет), глубоко интеллигентный, остроумный, открытый, невероятно работоспособный, он сразу же взялся за наше образование. Ох, и доставалось же нам от него! «Чем определяется состояние больного?», – постоянно спрашивал он на своей консультации. Мы невнятно лепетали, повторяя снова данные анамнеза и статуса. «Я Вас прошу дать квалификацию статуса, а не описание поведения и перечисление высказываний больного», – строго повторял он. Мы опять лепетали. Тогда он начинал экзаменовать нас по основам психопатологии. Мы плавали. Тут И.Я. не выдерживал и угрожал отнять у нас врачебный диплом. И мы садились за учебники и руководства. Конечно, всё это сопровождалось и терпеливым, тонким анализом статуса, обучением приёмам выявления синдрома по одному-двум признакам. Преподав основы психиатрической пропедевтики, Исаак Яковлевич настоял, чтобы я прошел курс на кафедре А.В. Снежневского. Как я был ему благодарен за это! Нашу группу вел тогдашний ассистент кафедры А.С. Тиганов, основные лекции читали академик А.В.Снежневский и профессор В.М.Морозов. Если бы я, как многие мои однокурсники, пришел на этот цикл без соответствующей подготовки, половина ценнейшей информации пролетела бы мимо ушей.
Постепенно накапливался практический и уже научный опыт. Я, как говорится, матерел. Много дало совместительство на скорой психиатрической помощи. Это возможность видеть больных во внебольничных условиях, где они часто совсем другие, чем в отделении, где надо быстро сориентироваться в обстановке, принять решение о недобровольной госпитализации и (что немаловажно) осуществить её. Неоценимый опыт я приобрёл и в унаследованной от А.Г. Гофмана консультативной работе в большой скоропомощной соматической больнице. Острые психозы у больных с травмами, послеоперационных больных, психические расстройства на фоне фармакотерапии и пр. Между прочим, бывая в хирургических отделениях, я переживал ностальгические воспоминания – родные запахи операционных и перевязочных, профессиональная речь хирургов, их манеры, общение, вся обстановка… Хорошо!
Так прошли первые годы моей психиатрической жизни. Потом была клиническая ординатура, и всё большее занятие наукой. Но это уже другая история.