От редактора. Наш давний оппонент проф. В.Г.Ротштейн на просьбу вступить в дискуссию по проблеме социальной опасности психически больных на страницах нашего журнала прислал популярный текст, рассчитанный на массового читателя. В этом есть свои преимущества, так как популяризация в руках такого профессионала никогда не за счет упрощения и искажения проблемы, а – наоборот – более рельефное выражение своих собственных представлений на ее счет. Поэтому, призывая коллег принять участие в дискуссии, мы бы добавили: и пишите внятно для непрофессионалов. Мы позволили себе, чтобы обозначить собственную позицию и предмет дискуссии, сопроводить текст своими комментариями, обозначаемыми курсивом.
Любители научной фантастики, возможно, помнят повесть Роберта Шекли «Страж-птица». Тем, кто не помнит, я в двух словах перескажу сюжет: летающий робот был запрограммирован таким образом, что мог предвидеть готовящееся убийство и предотвратить его, применяя против потенциального убийцы самые жесткие санкции. Сначала все были очень счастливы; но робот быстро сообразил, что намерение зарезать свинью или даже прихлопнуть комара — тоже потенциальное убийство, и начал вести себя в соответствии с заложенной в него программой.
К сожалению, Роберт Шекли соскользнул с лейтмотива собственного превосходного примера: он пошел по пути прогноза убийства вообще, т.е. любого живого существа, тогда как точнее, по крайней мере, в значимом для нас аспекте, была бы способность робота фиксировать наравне с действительным замыслом убийства изживание в фантазиях убийств обидчиков безвольными мечтателями. .. Такое размывание границ между мыслями и высказываниями об убийстве или самоубийстве и действительными намерениями, т.е. между модусами возможного и реального, - было бы признаком характерного непрофессионализма робота-обывателя, так как эти явления разделяет огромная дистанция. А профессионализм состоит не в многознании, а в знании типовых ошибок в своем предмете и минимизации их на уровне профессиональной интуиции.
Как мне кажется, Шекли придумал великолепную модель полезной идеи, которая, будучи доведена до абсурда, оборачивается своей противоположностью. На протяжении своей истории человечество много раз могло убедиться в универсальности этой модели и — по мере сил — старалось избежать абсолютизации даже самых прогрессивных идей (например, всегда было интуитивно ясно, что заповедь «не убий» действует лишь в определенных границах). К сожалению, остановиться вовремя удается не всегда.
Вряд ли можно назвать полезной идею передать роботу столь ответственную функцию, как прогноз убийств и, таким образом, изоляцию убийц. У Шекли это явная антиутопия, а не апология, так как до абсурда довел идею сам робот. Однако, верно, что главная беда – империализм собственного взгляда, но здесь важно добавить, что борясь с абсолютизацией любого подхода, мы тем самым боремся с релятивизацией. Если, например, вслед за В.Г. обратиться к его примеру св. заповедей, то для меня «всегда было интуитивно ясно», что заповедь «не убий» сильнее других заповедей, а не ровня им.
Попробуем разобраться, какое отношение имеет все сказанное к психиатрии.
Общеизвестно, что за психиатрической помощью обращаются далеко не все, кто в ней нуждается. Число тех, кто обращается, а также клиническая и социальная характеристика этой группы зависят от многочисленных условий, существующих в данном месте и в данное время. К этим условиям относятся и особенности организации помощи, и ее эффективность, и отношение общества к психически больным, и даже представление врачей о границах компетенции психиатра (заметим, кстати, что именно от изменения этих условий — а вовсе не от истинного роста заболеваемости! — зависит многократное увеличение числа наших пациентов на протяжении последних ста лет).
За последние полтора десятка лет в России многие из подобных условий принципиально изменились. Напомню, что в Советском Союзе не существовало закона, регламентирующего порядок оказания психиатрической помощи; его роль играли ведомственные инструкции, которые вследствие государственной монополии на психиатрическую помощь единообразно применялись во всей стране. Проблема этической модели, в рамках которой строятся отношения между врачом и пациентом, как правило, не обсуждалась; однако такая модель, разумеется, существовала, формируясь отчасти стихийно, а отчасти под влиянием господствовавшей в то время идеологии. Она была, несомненно, патерналистской; интересы государства имели очевидный приоритет перед интересами больного; принципиальная бесплатность помощи и положение врача – государственного служащего вносила отчетливый бюрократический оттенок в его отношения с пациентом. Важнейшим следствием всего этого был тот факт, что психически больные стигматизировались и обществом, и государством как единая социальная группа; соответствующий ярлык заключался просто в том, что человек лечится у психиатра или, согласно распространенному речевому штампу, что «он состоит на учете в ПНД».
Сочетание всех этих условий привело к последствиям, из-за которых психиатрия в СССР была названа «тоталитарной». Психиатр нес ответственность перед государством (в лице своего начальства) за любые неприятности, связанные с поступками его пациента, — и совершенно неважно, шла ли речь о бредовом поведении или просто о жалобах на качество коммунального обслуживания. Поэтому вся жизнь любого психически больного тщательно контролировалась, а некоторые возможности — например, туристическая поездка за границу — полностью исключались, опять-таки: для всех, кто «состоял на учете».
Эпидемиологические следствия этих условий заключались в том, что больные, страдавшие непсихотическими расстройствами, в то время практически оставались без помощи. Люди всячески избегали обращения в диспансеры; понятно, что сделать это было тем легче, чем легче была болезнь; поэтому доля больных, страдавших непсихотическими расстройствами, составляла менее одной трети пациентов психиатрических учреждений СССР и около 10% таких больных, имевшихся в населении.
В современной России уже много лет действует первый в ее истории закон о психиатрической помощи; психиатрам разрешена частная практика, и у больных появилась реальная возможность выбирать, где им лечиться; разрушен (хотя бы формально) институт «психиатрического учета»; широко обсуждается этическая модель взаимоотношений психиатра и его пациента; появилось реальное общественное движение, как среди профессионалов, так и среди «потребителей психиатрической помощи». Все эти «частности» имеют непосредственное отношение к такому важнейшему социальному явлению, как защита гражданских прав лиц с расстройством психического здоровья. Россия стала участником глобального движения, направленного на улучшение качества жизни психически больных.
Эпидемиологические последствия этих перемен не замедлили проявиться, — уже в первые постсоветские годы число пациентов, обратившихся за помощью в связи с непсихотическими расстройствами, стало заметно расти, и эта тенденция продолжается. Однако тогда же возникла и другая тенденция, которая тоже продолжается до настоящего времени и вызывает глубокую озабоченность.
Наши собственные исследования, проведенные еще в первой половине 90-х годов, обнаружили сокращение числа наблюдаемых ПНД больных с психозами, а некоторые категории больных (например, страдающие паранойяльным бредом) исчезли из поля зрения психиатров практически полностью. Нет никаких сомнений в том, что это связано с принципиальной добровольностью обращения за психиатрической помощью, которую провозгласил Закон и поддерживают все правозащитные организации. Боюсь, что это не единственное и даже, возможно, не важнейшее отрицательное следствие абсолютизации этого принципа. Мы сталкиваемся здесь с той самой угрозой, о которой предупреждал Роберт Шекли.
Фактически показывая, что эпидемиологические показатели отражают не столько действительную куртину психической заболеваемости, сколько отношение к психически больным, систему их учета и организации психиатрической помощи, автор все же вводит молодого читателя в заблуждение, когда пишет, что он «обнаружил» сокращение больных с психозами, наблюдаемых в диспансерах, в начале 90-х годов, не упоминая, что тогда (1989-1991 гг.) с психиатрического учета было снято около миллиона человек. Это ли не признание гипердиагностики как раз тех психиатрических диагнозов, которые ставились диссидентам, - паранойяльное развитие личности и паранойяльный бред в рамках вялотекущей и малопрогредиентной шизофрении. Однако, как наследник традиций школы А.В.Снежневского, автор преподносит это как чисто отрицательное явление. Между тем, даже одна только крайне низкая курабельность этих психических расстройств делает естественным резкое снижение их представленности в психиатрических стационарах. Но их достаточно в стационарах принудительного лечения. Это больные с обвинительным бредом ревности, сексуального преследования, развращения детей, больных с религиозным бредом, реформаторским бредом и т.д.
Поговорим об этом более подробно.
Несколько лет тому назад в Москве мы выполняли совместное исследование с коллегой из США (не хочу без разрешения называть ее имя). Понятно, наши беседы не ограничивались служебными темами, и вот однажды она рассказала, что ее родная сестра страдала депрессией, категорически отказалась лечь в больницу и погибла, совершив суицид. Я ахнул и спросил, не лучше ли было положить ее в больницу насильно — ведь она осталась бы жива и выздоровела бы. «Как можно, — плача, сказала коллега. — Она не хотела в больницу. Это был ее выбор».
Мой школьный друг, известный литератор, историк и диссидент Анатолий Якобсон повесился в Израиле по той причине, что посетивший его психиатр констатировал депрессию и посоветовал лечь в больницу, а Толя отказался. Разумеется, это тоже был «его выбор».
Примеры с А.Якобсоном и сестрой американской коллеги при всем своем ярком драматизме лишены клинической конкретики и поэтому неубедительны для профессионала. Не факт, что они таковы, как здесь поданы, что из них следует то, что автор пытается доказать. Неужели корректно говорить, что в американском законодательстве о психически больных не существует принудительного стационирования в случаях «непосредственной опасности для себя и окружающих»? Или это не из международного правового минимума? Автор использует эмоциональный накал этих драматических историй, чтобы расширить недобровольное стационирование намного больше, чем в ст. 29 «а»- «б» - «в». Отсюда резиновые формулировки: «может убить» вместо «непосредственно опасен». Вот это – по Шекли. Вероятное отождествляется с высоковероятным. Я приведу случай из своей практики, один из тех, которые производят внутреннее потрясение. Молодой успешный бизнесмен, умница и на редкость теплый душевный человек, сам от природы психотерапевт, лечивший у меня свою жену, как-то примчался сам за советом: резко изменившаяся конъюнктура рынка делала его банкротом, крупным должником и пускала с семьей по миру. Никакой психопатологии не было. Он метался в поисках срочного выхода, но выхода не было, и он покончил с собой. Это, по крайней мер, выручило его семью. Риск суицида, конечно, был, но не имел отношения к психиатрии. Это была именно свобода выбора в реальной жизненной ситуации.
Опыт многих развитых стран — тех же Соединенных Штатов в первую очередь — говорит, что многочисленные армии бездомных в этих странах по большей части состоят из тяжелых психически больных. Этих людей не помещают в больницу, потому что они этого не хотят; недобровольная госпитализация невозможна, пока не нарушен никакой закон; жить на улице в голоде и грязи — это «их выбор».
Все эти — и подобные им — случаи и ситуации обсуждались множество раз и мной, и моими коллегами, и юристами, и правозащитниками, и самими пациентами, и их родственниками. Чаще всего они признаются ужасными, однако — иногда молчаливо, иногда вслух — считаются неизбежной платой за утверждение высшего приоритета, — прав человека.
И лишь некоторые осмеливаются позволить себе усомниться в разумности подобной позиции.
Перед тем, как перейти к дальнейшей аргументации, считаю необходимым еще раз подчеркнуть, что психически больные и психические расстройства бывают разные.
Это на первый взгляд банальное утверждение нуждается в том, чтобы его повторяли снова и снова. Мы ругаем советскую систему психиатрической помощи за то, что она держала всех психически больных на учете; что никому из них не разрешали поехать за рубеж или отдохнуть в санатории. «Как же так можно, — говорим мы теперь. — Больные бывают разные, и некоторые действительно должны быть на активном диспансерном наблюдении, но другим достаточно оказывать лечебно-консультативную помощь». Мы теперь так хорошо понимаем, что больные бывают разные, что даже вопрос о вождении автомобиля (и о праве владеть оружием, и о возможности выполнять ту или иную работу) решаем индивидуально – доктор должен посмотреть больного и на основании оценки его состояния принять решение.
Почему же, учитывая, что мы это знаем и понимаем, мы, защищая гражданские права, говорим обо всех больных скопом? Почему любой больной, вне зависимости от его состояния, волен решать, согласен он на психиатрическое освидетельствование или нет, хочет он лечиться или нет, готов он лечь в больницу или нет?
Больного, совершившего в состоянии психоза тяжелейшее противоправное деяние, не наказывают: «он не мог отдавать себе отчет в своих действиях и руководить ими». Иначе говоря, мы признаем, что опасное поведение больного было всего лишь симптомом его психоза, а не сознательными поступками, продиктованными злой волей. Почему же, если тот же самый больной в точно таком же состоянии не совершил ничего ужасного, а просто отказался от лечения (от психиатрического осмотра, от госпитализации), мы вдруг полагаем, что это есть выражение его свободной воли, с которым обязаны считаться все порядочные люди? Есть в этом хоть какая-нибудь логика?
Да, здесь есть логика. «Защищая гражданские права, мы говорим обо всех больных скопом» потому, что такова природа самого права. В отличие от этики, право в принципе формально и не-индивидуально. Все люди, здоровые и психически больные, имеют равные права. А вот научный подход в медицине отдает приоритет индивидуализации.
Вас возмущает «нелогичность» того, что опасное поведение больного рассматривается как симптом его психоза, а его отказ от лечения – это его право, с которым следует считаться. Но тогда Вы посягаете на первоосновы права, согласно которым свобода ограничивается лишь в пределах, где она нарушает права кого-то другого. Нельзя релятивизировать и стирать разницу между опасным и неопасным поведением, отказывая в праве на выбор типа терапии из предложенных альтернатив. Если же вы можете доказать, что без предлагаемого лечения опасность высоко вероятна, то на это есть пункт «в» ст. 29, так же, как пункт «а» этой статьи для ограничения свободы выбора больных, представляющих непосредственную опасность для себя и окружающих. То есть, в имеющемся законе все это предусмотрено.
Логики здесь нет никакой, но есть причины, по которым общество в данном случае предпочитает быть нелогичным. Они, эти причины, примерно одинаковы во всем мире: это, во-первых, уважение к правам человека, во-вторых, недоверие к психиатрам. Различие касается только приоритетов. В одних странах (например, в США) принцип свободы личности традиционно господствует в общественном сознании, и все, что ему противоречит, отвергается. Не мне судить, можно ли (и нужно ли) изменить подобную ситуацию. Некоторые американские психиатры многие годы терпеливо разъясняют людям, что такое психоз и что в этом состоянии происходит со свободой воли, но, очевидно, пока не добились заметных успехов. Мой покойный друг, доктор Левит, который после переезда в США много лет работал в тамошней психиатрической больнице, рассказывал, как он проиграл в суде дело, связанное с недобровольной госпитализацией. Она была произведена в связи с тем, что больная жила в нарисованной мелом на тротуаре квартире, пользуясь по прямому назначению всеми ее помещениями. Судья доброжелательно разъяснил доктору Левиту, что в штате Нью-Джерси нет закона, который бы запрещал людям жить в нарисованной квартире, и поэтому нет никаких оснований помещать в больницу ее обитательницу, если сама она об этом не просит.
Усмотрение «отсутствия логики» в законе о психиатрической помощи якобы позволяет Вам пенять в качестве причины нелогичности на уважение к правам человека. Высмеивая господствующий в США принцип свободы личности, Вы приводите яркий пример д-ра Левита. Но не проще ли увидеть, что д-р Левит действовал в привычных для себя патерналистских традициях советской школы, не имевшей ни закона о психиатрической помощи, ни правовой традиции, а изучить закон штата Нью-Джерси не позаботился. Наконец, нетрудно продлить этот пример дальше: с таким же успехом можно принудительно стационировать и за многие другие чудачества и выраженную нестандартность.
Но главное, - это тот факт, что все приводимые Вами примеры: с д-ром Левитом, с А.Якобсоном, с Вашей коллегой - не примеры вовсе, а лишь обозначения неких коллизий. Вы справедливо призываете более углубленно относиться к тому, что «все больные – разные», т.е. к индивидуализации, но сами вместо феноменологических, т.е. индивидуально-конкретных примеров приводите обобщенный эскиз типовых ситуаций.
В других странах (там, где так называемое антипсихиатрическое движение добилось успехов) на первом месте находится недоверие к психиатрам. Ведь разобраться в состоянии больного, решить, является ли отказ от лечения сознательным выбором свободного человека или симптомом психического расстройства, может только психиатр. Следовательно, отказ от абсолютизации принципа добровольности обращения за психиатрической помощью означает, что психиатрам дано право решать вопрос об ограничении свободы человека. И тут задается вопрос — а вдруг не все психиатры достаточно честны и компетентны?
Идея, согласно которой психиатры — негодяи, мечтающие засадить как можно больше народу в сумасшедшие дома, является основным лозунгом «антипсихиатров». Насколько мне известно, самых больших успехов они добились в Италии, где уже много лет назад принят печально знаменитый закон № 180. В соответствии с этим законом психиатрические больницы закрыты (потому что «они все равно, что тюрьмы»), а стационарную психиатрическую помощь оказывают в небольших отделениях при обычных многопрофильных больницах. Срок госпитализации в такие отделения ограничивается двумя неделями (дальнейшее лечение должно проводиться «в сообществе»). По свидетельству Марии-Луизы Зардини, активного члена итальянской ассоциации родственников психически больных A.R.A.P., это привело к тому, что большинство тяжелых хронически больных находится не во «все равно, что тюрьмах», а просто в тюрьмах.
В начале 90-х годов в Научном центре психического здоровья РАМН состоялся очень интересный российско-американский симпозиум. Его участники согласились с тем, что советская и американская системы психиатрической помощи, будучи противоположны по своим юридическим и нравственным основам, привели к сходному результату: в обеих странах без необходимого лечения остаются большие группы больных. В СССР это были преимущественно больные с пограничными расстройствами, в США — тяжелые психотические и дементные больные. Участники симпозиума решили, что при совершенствовании психиатрической помощи не стоит повторять ошибки друг друга. Однако, похоже, что все последние годы мы именно этим и занимаемся.
Говорить, что «советская и американская системы психиатрической помощи противоположны по своим… нравственным основам» явная передержка. После такого заявления нельзя поверить в уважение прав человека. И действительно, проф. В.Г.Ротштейн относит себя к числу тех немногих, кто «осмеливается» усомниться, что утверждение прав человека в качестве высшего авторитета стоят тех накладок, которыми неизбежно сопровождаются, - «армиями бездомных», хотя признают, что у нас эти армии тоже есть, но по другой причине. Он даже называет «уважение к правам человека» первой причиной нелогичности поведения общества, которое избегает профилактического стационирования потенциально опасных больных. Мы можем только удивиться этим заявлениям. Сегодня – подавляющее большинство, а при советской власти - абсолютное большинство граждан, считают, что права человека ничего не стоят. Собственно для России за всю ее историю всегда характерным было именно такое отношение к праву вообще, - слишком явно оно не исполнялось. Наконец, права человека постоянно подвергаются попыткам растворения и релятивизации, напоминая борьбу язычников с единобожием, тем более, что права человека выполняют функцию «гражданской религии». Так что использовать слово «осмелиться» довольно комично, тем более, что соответствующий пример показала главный психиатр страны в многотиражной книге «Альянс права и милосердия», претендующей превзойти Всеобщую Декларацию прав человека, которой «не хватает милосердия».
Мы признаем право психотического больного отказываться от лечения совсем не по тем причинам, что американцы, и не потому, что антипсихиатры в России так уж влиятельны.
Не постесняемся сформулировать, почему мы это делаем.
Во-первых, мы очень-очень хотим быть, «как все». Во всех «нормальных странах» больных госпитализируют принудительно только в том случае, если они опасны. Мы поступаем точно так же, имея в виду, что опасный больной — это тот, который размахивает топором. Если не размахивает, то скорая помощь его не возьмет, как бы родственники ни умоляли об этом.
Во-вторых, мы боимся злоупотреблений — не столько, впрочем, со стороны психиатров, сколько со стороны государства в лице всякого рода чиновничьих структур. И надеемся, что жесткие требования Закона оградят нас от этого зла.
Достигаем ли мы желаемого?
Нет, конечно, — ни первого, ни второго. Если родственники «не опасного» больного в психозе не просто умоляют сотрудников «Скорой» взять его в больницу, а обещают «отблагодарить» их, больного госпитализируют. И позаботятся о том, чтобы больной подписал «согласие». Как это делается — предмет совсем другого разговора. Получается, что закон не просто не соблюдается (больного-то госпитализировали, хоть он и пытался отказаться); он еще порождает новые злоупотребления.
Что касается злоупотреблений со стороны государства — чтобы Чаадаева и иже с ним не объявляли сумасшедшими — то по меньшей мере наивно надеяться, что закон способен их предупредить. Пушкин не зря написал, что «в России нет закона; есть столб, а на столбе корона». Классик потому и классик, что его высказывания не утрачивают актуальности.
Полагаю, что, дочитав до этого места, читатель начинает терять терпение. Он наверняка хочет спросить — чего, собственно, добивается автор? К чему он клонит? Чего он хочет?
Вопросы законные, и пора на них ответить.
Я хочу инициировать активное обсуждение затронутых мной проблем — как в профессиональной среде, так и в обществе. Во-первых, мне хотелось бы, чтобы и сложность, и само существование этих проблем были признаны.
«Иницирование» обсуждения затронутых проблем в профессиональной среде происходило неоднократно после 1995 года, когда процесс демократизации пошел вспять и целый ряд членов комиссии по разработке закона о психиатрической помощи начал выражать желание сузить его демократические завоевания и. прежде всего, использовать понятие опасности вместо понятия «непосредственной опасности» в п. «а» ст. 29.
Что касается нашего общества, то оно всегда считало, что людей с психическими расстройства нужно изолировать и держать в изоляции как можно дольше.
Во-вторых, мне хочется, чтобы мы перестали лукавить перед самими собой и раз навсегда громко заявили бы, что психические расстройства на самом деле бывают разные, и что существуют состояния, при которых высказывания больного не могут расцениваться, как проявление свободной воли. И если после этого мы все-таки решим, что и психотические больные должны лечиться только добровольно (за исключением определенных ситуаций, но не о них сейчас речь), то я бы хотел, чтобы мы четко и правдиво сформулировали, по каким причинам мы приняли подобное решение.
Разумеется, мне бы хотелось, чтобы действующий Закон был усовершенствован. Мне кажется, что пришло время взвесить все плюсы и минусы, полученные в результате его применения, и подумать о том, как быть дальше — как добиться, чтобы не выглядеть лучше, а стать лучше на самом деле.
Сейчас готовится новая реформа системы психиатрической помощи. Самое время подумать…
Получив этот текст для журнала, я был поражен заглавием, выражающим его основную идею. Дело в том, что лет 10 назад мы резко разошлись в приватном споре по вопросу о том, возможна ли объективная экспертиза в раскаленной атмосфере. Я утверждал, что – возможна. Владимир Григорьевич категорически отрицал это. В последующем, в деле полковника Ю.Буданова мы все увидели, как Центр им. Сербского, а вслед за ним весь генералитет нашей психиатрии подтвердили правоту Владимира Григорьевича. Атмосфера была раскалена до такой степени, что речь шла уже не о простом давлении, а об опасности для ревнителей правового пуризма. До последнего градуса не доходило лишь потому, что в закулисье не было единодушия, а шло перетягивание каната двух противоположных партий. Поэтому и было шесть экспертиз, а не две. В этой атмосфере не было желающих принять участие в экспертизе по своей воле. Коллеги, обремененные высоким положение, были в наибольшей мере несвободны. Даже среди перешагнувших 75-летний возраст, таких были единицы. Мне дорого стоила честная позиция в этом деле. В результате, было ясно показано, что хотя такая позиция и возможна, но это далеко не типичный случай.
Поэтому я изумился позиции Владимира Григорьевича в данном тексте: он предлагает нам обсуждать изменения к закону в современной обстановке. Это значило бы загубить закон, который в целом заслужил одобрение правоведов и у нас, и за рубежом. Впрочем, В.Г. критически относится и к закону, и к правам человека.
В современных условиях необходимо, с нашей точки зрения, всемерно защищать закон от попыток пересмотра. В законе уже есть все, что нужно в отношении проблемы опасности.
Такова наша исходная позиция, которой мы ничего не предопределяем, а лишь обозначаем, и которую аргументируем в открываемой дискуссии. Мы предоставим место любым мнениям.
Что касается клинического, т.е.собственно профессионального существа проблемы опасности лиц с психическими расстройствами, то он лежит в конкретном анализе каждого больного или девианта. Намного содержательнее обсуждать проблему опасности, идя от конкретных лиц с психическими расстройствами в своем собственном клинико-психопатологическом аспекте, не подменяя юридический и другие аспекты рассмотрения. Только тогда максима «больные бывают разные» обретает смысл. Для это в разделах «Хроника» двух последних выпусков нашего журнала приведены некоторые материалы относительно дел Ларисы Арап (Мурманск), Ольги Поповой (Москва), Андрея Новикова (Рыбинск). Проблема опасности этих трех получила даже международный резонанс. Я не перестаю надеяться, что В.Г. откликнется на дискуссию предметно на примере Поповой, которую он неоднократно консультировал.