От редактора. На самом деле не к юбилею, а – увы! – к тому, что нет темы для нас более актуальной, чем массовое и все набирающее размах ОНОСОРОЖИВАНИЕ. В том числе наших коллег. Я помню грандиозное впечатление, которое произвело одно только чтение этой пьесы, когда она была напечатана в «Иностранной литературе» в 1965 г. в короткую оттепель. Теперь, по крайней мере, можно посмотреть ее на сцене крошечного зала театра Марка Розовского «У Никитских ворот» в Москве. 8 июля 2007 года Московское бюро по правам человека, Центр «Холокост», «Московская трибуна» и сам главный режиссер театра с труппой организовали после спектакля его обсуждение. Кульминацией стала блестяще аргументированная отповедь Марка Розовского позиции, отстаивающей необходимость идеологии. Укорененность этого расхожего у нас мнения связана с авторитарным устройством общества и авторитарным сознанием (измеряемым «шкалой фашизма»): идеология (единомымыслие) – это самое эффективное средство манипулирования массовым сознанием для достижения и сохранения власти. Идеология – это апология существующего строя (Карл Манхейм).
«Ни единожды в жизни меня поражала резкая перемена в том, что можно было бы назвать общественным мнением, его быстрая эволюция, сила его заразительности, сравнимая с подлинной эпидемией. Люди внезапно начинают сплошь и рядом исповедовать новую веру, воспринимать новую доктрину, поддаются фанатизму... При этом присутствуешь при постепенно мутации мышления. Когда люди перестают разделять ваше мнение, когда с ними больше невозможно договориться, создается впечатление, что обращаешься к чудовищам...»
... «Носорог», конечно, антифашистская пьеса, но это еще и пьеса, направленная против всех видов коллективной истерии и против тех эпидемий, что рядятся в одежки различных идей и разумности... Сторонники всех доктрин, как справа, так и слева, упрекали автора за то, что он изменил интеллектуалам, сделав своего главного героя этаким простаком... Я хотел только показать всю бессмыслицу этих ужасных идеологических систем, то, к чему они приводят, как они заражают людей, облапошивают их, а потом загоняют в рабство».
... «Собственно говоря, моя пьеса - даже не сатира: она достаточно объективное описание процесса роста фанатизма, зарождения тоталитаризма, который усиливает свое влияние в мире, распространяется все шире, завоевывает все большие пространства, преображая мир целиком и полностью, в чем и заключается суть тоталитаризма. Пьеса должна прослеживать и обозначать этапы такого феномена».
... «Лично я опасаюсь идеологий, которые вот уже лет тридцать только и делают, что насаждают оносороживание, только и делают, что с помощью философии порождают в людях коллективную истерию, жертвой которой время от времени оказываются целые народы. Разве не идеологи изобрели нацизм?».
... «Меня поражает успех этой пьесы. А понимают ли ее люди так, как следует? Распознают ли в ней тот чудовищный феномен омассовления, о котором я веду речь? А главное, все ли они являются личностями, обладают душой, единственной и неповторимой?»
- Эта пьеса метафорическая, и нам, чтобы прочесть метафору, потребуется способность к ассоциативному мышлению, к которому зовет интеллект, особенно в условиях роста всеобщего дебилизма и оносороживанья.
- Будет большой ошибкой, если мы посчитаем, что «театр абсурда» - это театр вне психологии, вне логики. Как раз наоборот. Каждый момент здесь имеет свое обоснование, каждое слово и действие - свою мотивировку.
- Пьеса написана в 58-м году, то есть в самый канун всемирного шестидесятничества, потянувшегося к свободе всерьез и надолго. В Германии она шла тысячи раз - это понятно, потому что немцы хотели стряхнуть с себя свастику. А в СССР и в Китае маоцзэдуновском «Носороги» не шли, не могли идти, были запрещены, ибо носорожьи режимы не могли допустить внутри себя ничего человечного. Сейчас мы, конечно, более свободны, но желание - массовое! - оскотиниться и жить в стаде у нас остается. Вот почему эта пьеса - оздоровительная пощечина и в наше время, и на будущее. Её философская насмешливость актуальна и сейчас, это вообще одна из лучших пьес 20-го века, пьеса предупреждение на все времена. К тому же она бесконечно театральна и ее будет очень приятно играть.
(В провинциальном городке – сенсация: появился носорог, потом второй, их число начало быстро увеличиваться. Первая реакция обывателей, брезгливости и страха, постепенно, используя разные самооправдания, начинает меняться на противоположную. Хипповатый Беранже навещает своего заболевшего щеголеватого приятеля Жана)
Беранже. Ну позвольте, я все-таки вызову вам врача, прошу вас.
Жан. Ни в коем случае. Запрещаю категорически. Терпеть не могу упрямых людей. (Входит в комнату)
Беранже в испуге отшатывается: Жан совсем зеленого цвета и говорит с трудом, голос его почти неузнаваем.
Так вот, если он по своей воле или против воли превратился в носорога, может быть, это даже для него лучше.
Беранже. Что вы такое говорите, дорогой друг? Как вы можете так думать...
Жан. Вы во всем видите плохое. А если ему нравится быть носорогом, если ему это доставляет удовольствие? Что тут такого особенного?
Беранже. Конечно, в этом нет ничего особенного. Однако я сомневаюсь, чтобы это ему так уж нравилось.
Жан. А почему нет?
Беранже. Мне трудно объяснить почему, но это и так понятно.
Жан. А я скажу, что это совсем не так плохо. В конце концов, носороги такие же существа, как и мы, и они тоже имеют право на жизнь!
Беранже. При условии, если они не посягают на нашу. И потом, вы же представляете себе – как-никак совершенно разная психика.
Жан (мечется из ванной в комнату и обратно). А вы думаете, наша лучше?
Беранже. Во всяком случае, у нас есть своя мораль, которая, по-моему, никак не совместима с моралью животных.
Жан. Мораль! Знаем мы эти разговоры о морали! Хороша мораль! Хватит с меня морали! Надо быть выше всякой морали.
Беранже. А что же вы предлагаете взамен?
Жан (мечется взад и вперед). Природу!
Беранже. Природу?
Жан (продолжая метаться). У природы есть свои законы. А мораль – противоестественна.
Беранже. Насколько я понимаю, вы хотите заменить законы морали законами джунглей.
Жан. И я там буду жить, буду жить.
Беранже. Это так только говорится. А самом же деле никто...
Жан (перебивает его, не переставая метаться). Нужно восстановить основы жизни. Вернуться к первобытной чистоте.
Беранже. Я с вами никак не могу согласиться...
Жан (громко сопит). Дышать нечем!
Беранже. Ну подумайте сами, вы же должны понимать, что у нас есть философия, которой у животных нет, и огромное богатство незаменимых ценностей. Они создавались веками человеческой цивилизацией!..
Жан (из ванной). Разрушим все это, и всем будет лучше.
Беранже. Вы говорите не серьезно, вы шутите, фантазируете, как поэт.
Жан. Брр... (Почти рычит.)
Беранже. Я и не подозревал, что вы поэт.
Жан (выходя из ванной). Брр... (Снова рычит.)
Беранже. Я слишком хорошо вас знаю, что бы допустить, что вы действительно так думаете. Потому что вам не хуже, чем мне, известно, что человек...
Жан (перебивает). Человек... Не произносите больше этого слова!
Беранже. Я хочу сказать, человеческое существо, человечность...
Жан. Человечность свое отжила. Вы старое, сентиментальное чучело. (Скрывается в ванной.)
Беранже. Ну, знаете, как-никак разум...
Жан (из ванной). Избитые истины! Чепуха!...
Беранже. Чепуха?
Жан (из ванной, совсем хриплым голосом, почти нечленораздельно). Полнейшая!
Беранже. Меня удивляет, что я слышу это от вас, дорогой Жан. Вы просто не в себе. Вы что же, хотели бы превратиться в носорога?
Жан. А почему бы и нет? Я не страдаю вашими предрассудками.
Беранже. Говорите поясней. Я вас не понимаю. Вы плохо произносите слова.
Жан (все еще в ванной). Откройте пошире уши!
Беранже! Что?
Жан. Уши откройте! Я говорю, почему бы мне и не стать носорогом. Я люблю перемены.
Беранже. Услышать от вас... такое признание...
Беранже недоговаривает, потому что вдруг появляется Жан в ужасном виде – он стал совсем зеленый, шишка на лбу почти превратилась в рог носорога.
О-о! Нет, вы, кажется, и в самом деле не в себе!
Жан бросается к кровати, сбрасывает на пол простыни и одеяло, злобно бормочет что-то, произносит какие-то бессвязные слова, издает бессмысленные звуки.
Да не сердитесь же, успокойтесь! Я, право, вас не узнаю.
Жан (еле внятно). Жарко... жарко. Истребить всю эту одежду, от нее чешется, чешется... (Опускает пижамные штаны.)
Беранже. Что вы делаете? Я вас не узнаю! Вы всегда были такой... сдержанный!
Жан. В болото! В болото!
* * *
Из последних сил он заносит ногу на подоконник и уже готовится перешагнуть через него, в сторону зала, но быстро отдергивает ногу, так как в эту минуту в оркестровой яме появляются рога носорогов, мчащихся друг за другом из одного конца ямы в другой. Беранже поспешно прыгает обратно и с минуту смотрит в окно.
Их там целое стадо! Армия носорогов! Вон они бегут по проспекту. (Озирается.) Как же я отсюда выберусь? Как я выберусь?.. Если бы они хоть шли посредине улицы, а то заполнили тротуар. Как же теперь выбраться? Как выбраться?
* * *
Отовсюду несется рев. Головы носорогов закрыли всю стену в глубине. Со всех сторон по всему дому слышен тяжелый ропот, громкое сопение зверей. Но теперь в этом шуме чувствуется какой-то ритм, и он кажется мелодичным. Сильнее всего шум и топот доносится сверху. С потолка сыплется штукатурка. Дом сотрясается.
... Беранже. Они все посходили с ума. Мир болен. Они все больны.
Дэзи. Не нам их вылечить.
Беранже. Как мы будем жить в одном доме с ними?
Дэзи (успокаиваясь). Надо быть рассудительными. Надо найти какой-то modus vivendi и постараться поладить с ними.
Беранже. Они не способны нас понять.
Дэзи. Нужно добиться, чтоб поняли. Другого выхода нет.
Беранже. А ты, ты их понимаешь?
Дэзи. Пока еще нет. Но мы должны попытаться понять их психологию, изучить их язык.
Беранже. Нет у них никакого языка! Послушай... это ты называешь языком?
Дэзи. Что ты об этом знаешь? Ты ведь не полиглот!
... Дэзи. Вот это молодцы! Какие они все веселые. Прекрасно чувствуют себя в своей шкуре. И совсем не похоже, что они помешались. Держат себя совершенно естественно. Выходит, они правы, что так поступили.
Беранже (сжав руки, в ужасе смотрит на Дэзи). Это мы правы, Дэзи, уверяю тебя.
Дэзи. Какое самомнение!
Беранже. Ты отлично знаешь, что я прав.
Дэзи. Абсолютной истины не существует. Прав мир, а не ты или я.
...Дэзи. Они поют. Слышишь?
Беранже. Не поют, а ревут.
Дэзи. Нет. Поют.
Беранже. Ревут, говорю тебе.
Дэзи. Ты с ума сошел. Они поют!
Беранже. У тебя, верно, нет никакого музыкального слуха.
Дэзи. Это ты, мой друг, совершенно не разбираешься в музыке; посмотри, они играют, танцуют.
Беранже. Это ты называешь танцем?
Дэзи. Они танцуют по-своему. И они такие красивые.
Беранже. Они отвратительны.
Дэзи. Я не хочу, чтобы о них говорили плохо. Мне это не приятно.
Беранже. Прости меня. Ну, не будем же мы с тобой из-за них сориться.
Дэзи. Они боги.
Беранже. Ты преувеличиваешь Дэзи. Посмотри на них хорошенько.
Дэзи. Не надо ревновать, дорогой. Прости и ты меня. (Снова подходит к Беранже и пытается обнять его. На этот раз уклоняется Беранже.)
Беранже. Я вижу, у нас с тобой совершенно противоположные взгляды. Нам лучше и не пытаться спорить.
Дэзи. Не надо быть таким мелочным, хватит тебе.
Беранже. Не надо быть дурой.
Дэзи (Беранже, который поворачивается к ней спиной и разглядывает себя в зеркало). Нам с тобой вместе жить нельзя, ничего не получится. (В то время как Беранже продолжает смотреться в зеркало, она потихоньку идет к двери, говоря на ходу.) Он совсем не добрый, нет не добрый.
Дэзи выходит, видно, как она медленно спускается по лестнице.
Беранже (продолжая глядеться в зеркало). Как-никак, а человек – это все-таки не так противно. А ведь я далеко не красавец. Поверь мне, Дэзи! (Оборачивается.) Дэзи, Дэзи! Где ты, Дэзи? Нет, ты этого не сделаешь! (Бросается к двери.) Дэзи! (Выбегает на площадку, перегибается через перила.) Дэзи! Вернись моя маленькая Дэзи! Ты даже не позавтракала! Дэзи не оставляй меня одного! Ты мне обещала! Дэзи! Дэзи! (Перестает звать и в отчаянии возвращается в комнату.) Конечно, мы перестали друг друга понимать. Никакого согласия, ни в чем. Совместная жизнь распалась. Но как же она могла уйти не объяснившись?! (Оглядывается, обводит глазами комнату.) Не сказав ни слова. Так не поступают. Вот теперь я совсем один. (Идет к двери, запирает ее на ключ, очень тщательно, но с явным раздражением.) Я им не дамся. (Старательно закрывает окна.) Вы меня не поймаете. (Обращается к головам носорогов.) Я за вами не пойду, я вас не понимаю. Я останусь таким, каков я есть. Я человеческое существо. Человеческое. (Садится в кресло.) Совершенно невыносимое положение. Я сам виноват в том, что она ушла. Я был для нее всем. Что теперь с ней станется? Вот еще один человек на моей совести. Мне лезет в голову все самое ужасное; самое ужасное может случиться! Бедная крошка, брошенная на произвол судьбы, одна, в этом мире чудовищ! Кто мне поможет ее найти? Никто, потому что никого не осталось.
Снова оглушительный рев, топот, пыль столбом.
Не хочу их слышать. Заткну себе уши ватой. (Затыкает уши ватой и разговаривает сам с собой, стоя у зеркала.) Есть только один выход – убедить их, но в чем убедить? А такого рода мутации... они обратимы? Кто знает, обратимы ли они? И потом, это же как подвиг Геракла, это свыше моих сил. Прежде всего, для того чтобы их убедить, с ними нужно вступить в переговоры. А чтобы разговаривать с ними, мне нужно научиться их языку. Или им нужно научиться моему. А на каком языке я говорю? Какой у меня язык? Французский язык? Конечно, можно его назвать французским, если угодно, никто не может этого оспорить, только я один и говорю на нем. А что я говорю? Понимаю ли я сам себя? Я – себя – понимаю? (Идет на середину комнаты.) А что, если, как сказала Дэзи, правы они? (Возвращается к зеркалу.) Человек не уродлив, не уродлив! (Смотрится в зеркало, проводит рукой по лицу.) Как странно! Но на что же я похож? На что? (Бросается к шкафу, достает фотографии, смотрит, перебирает их.) Вот снимки! Что это за люди? Мсье Папийон, а может быть, Дэзи? А это кто – Ботар, или Дюдар, или, может быть, Жан? А может быть, я сам? (Опять бросается к шкафу и достает две-три картины.) Да, я себя узнаю, это я, я! (Идет, вешает картины на стену в глубине, рядом с головами носорогов.) Это я, я.
Когда картины развешаны, видно, что на них изображены старик, толстая женщина, мужчина. Уродство этих портретов особенно выступает рядом с головами носорогов, которые стали очень красивыми. Беранже отходит на шаг, разглядывает картины.
Некрасивый я, совсем не красивый. (Срывает картины и с яростью бросает их на пол. Идет к зеркалу.) А они красивые. Я был не прав. Ах, как бы я хотел быть таким, как они. Жаль, что у меня нет рога. Как это безобразно – совсем гладкий лоб. Как было бы хорошо – один или два рога, сразу бы все подтянулось, а то вон как обвисло. Но, может быть, это еще случится, и мне не будет стыдно, и я пойду к ним, и мы все будем вместе. Но у меня почему-то рог не растет! (Смотрит на ладони.) И руки у меня какие-то влажные. Станут ли они когда-нибудь жесткими? (Снимает пиджак, расстегивает сорочку, рассматривает грудь в зеркало.) А кожа какая дряблая! Ах, это чересчур белое, волосатое тело! Как бы я хотел, чтобы у меня была жесткая кожа, такого чудесного темно-зеленого цвета, совсем голая, без растительности, как у них! (Прислушивается к реву.) Их пение не лишено приятности, немного резко звучит, но есть в нем какая-то своеобразная прелесть! Ах, если бы и я мог так. (Пытается подражать.) Агх! Агх! Брр. Нет, не то. Попробуем еще, погромче! Агх! Агх! Брр! Нет-нет, совсем не то, слабо, никакой мощи в голосе. У меня не получается рева. А только вой. Агх! Агх! Вой – это совсем не рев. Зачем же теперь раскаиваться, надо было идти за ними вовремя... Теперь уже поздно – увы! Я чудовище, чудовище! Мне уже никогда не стать носорогом, никогда, никогда! Я не могу измениться. Я бы так хотел, так хотел, но не могу. Я больше не могу на себя смотреть, мне стыдно! (Поворачивается спиной к зеркалу.) Я так уродлив! Горе тому, кто хочет сохранить своеобразие! (Вздрогнув, застывает на месте.) Ну что ж, делать нечего! Буду защищаться! Один против всех! Где мое ружье, ружье мое! (Поворачивается лицом к стене, на которой видны головы носорогов. Кричит.) Один против всех! Я буду защищаться! Один против всех! Я последний человек, и я останусь человеком до конца! Я не сдамся!
Занавес