Наиболее авторитетными психопатологами нарушения критичности специально не анализировались, хотя часто упоминались. В результате до сегодняшнего дня вслед за Ясперсом некритичность может рассматриваться как интеллектуальная слабость. Крепелин, считая некритичность производной от сильных аффектов, помрачения сознания или снижения интеллекта, указал на нее как на предпосылку бреда (в 8-м издании своего учебника), хотя эта предпосылка не была для него настолько важной, чтобы упомянуть о ней в переиздававшемся позднее «Введении в психиатрическую клинику».
Тем не менее, четкое понимание некритичности для психопатологии не менее значимо, чем решение проблемы бреда, уже хотя бы потому, что она (точнее, один из ее вариантов) является даже не предпосылкой, а его неотъемлемой составной частью (негативным компонентом). Распространенность расстройств критики не уступает частоте депрессивного аффекта, т.е. намного превышает половину случаев функциональной патологии, хотя и не выявляется у всех пациентов без исключения.
Критические способности определяются вынесением суждений, которые адекватны образовательному уровню, информированности индивидуума и его интеллектуальным способностям (например, адекватны способностям к использованию логики). Соответственно, некритичность заключается в игнорировании (обычно неосознанном) или грубом недоучете информации, которой располагает индивидуум, или в неиспользовании в полной мере своих интеллектуальных способностей.
В рамках этого относительно широкого определения некритичности следует различать несколько понятий, которые различаются и по смыслу, и по значению.
Прежде всего, следует выделить понятие псевдонекритичности, подразумевающее сохранение адекватных суждений при нерациональном или социально неодобряемом поведении. Эмоциональная мотивированность поведения может, не нарушая рациональных суждений, дезактуализировать их. Например, при рискованных поступках их мотивом может являться не только и даже не столько расчет на успех, сколько стремление к браваде. Последствия своего поведения при псевдонекритичности предвидятся в достаточной мере, шансы на благополучный исход дела оцениваются адекватно, а возможность ошибочного решения в неоднозначных обстоятельствах понимается с самого начала. Базисные ценности индивидуума во многом определяются эмоциональными предпочтениями, и при псевдонекритичности выполнение той или иной деятельности, выбор той или иной линии поведения определяются далеко не только гарантированностью успеха, но и эмоциональным удовлетворением от процесса деятельности или от нравственной правомерности занятой позиции. Когда увлечение азартной игрой определяется не убежденностью в особой благосклонности судьбы, а желанием пережить радостное возбуждение вопреки пониманию маловероятности выигрыша, то это псевдонекритичность. Ради эмоционального самоутверждения люди могут доходить до абсурдности в противостоянии обстоятельствам или окружающим.
Клиническое значение псевдонекритичности (когда таковое имеет место) относительно невелико, поскольку она вряд ли бывает единственным признаком болезненного состояния (и уж тем более не представляет собой первичного патологического феномена). Тем не менее, если в какой-то период пациент начинает обнаруживать псевдонекритичность, то это может свидетельствовать об эпизоде аффективного нарушения. Усиление влечений, например лудиоманического, чаще происходит при гипоманиях, но по компенсаторным механизмам встречается и при субдепрессиях. В рамках субдепрессий пациенты могут становиться не в меру щепетильными, предъявляя завышенные моральные требования как к себе, так и к окружающим, хотя и сами понимают неадекватность своих претензий. Разумеется, все это не означает, что неадекватные поступки во время аффективных эпизодов всегда представляют собой псевдонекритичность. Наоборот, чаще всего речь идет об истинной некритичности, в проявлении которой значение эмоционального состояния бывает ограниченным. Например, неадекватная шутка в состоянии гипомании провоцируется желанием повеселиться, но не сводится к нему, поскольку отражает и неадекватность оценки ситуации. Точно так же, возможно объяснить эмоциональным состоянием попытку депрессивной пациентки покончить с собой, но если она осуществляет ее с помощью 5 таблеток аспирина, одного из наиболее широко употребляемых населением средств, то это свидетельствует об истинной некритичности.
Истинную некритичность следует подразделять на аффективную (эмоциональную) и когнитивную. Первое из этих понятий исходит из целесообразности учитывать ошибочные суждения, которые эмоционально мотивированы, производны от сильных эмоций или эмоциональной недостаточности. В случаях аффективной некритичности нельзя с уверенностью утверждать наличие когнитивной слабости, поскольку можно лишь предполагать, что высокая организованность мышления обеспечивает безошибочность суждений и адекватность поведения независимо от эмоционального состояния.
В норме эмоциональная некритичность может выступать в виде некой однобокости суждений при самых разных сильных эмоциях, как отрицательных (страх, негодование и пр.), так и положительных, например, в случае особой увлеченности какой-то идеей. Так, знаменитый патолог И.В.Давыдовский, увлекшись раскрытием значения приспособительных реакций в патологическом процессе, дал следующее «полное» определение болезни: «это жизнь, форма приспособления организма к существующим условиям». Понятно, что с таким же успехом эту дефиницию можно отнести и к понятию здоровья, хотя сам Ипполит Васильевич справедливо указывал на необходимость противопоставления этих категорий. Особенностью данного варианта некритичности является нестабильность, возможность быстрого исправления неправомерного суждения, стоит лишь намекнуть на ошибку.
Некритичному поведению может способствовать и эмоциональная недостаточность, когда возможности эмпатического сопереживания ограничены и эмоциональное отношение к себе не улавливается в полной мере. В таких случаях больные могут обнаруживать определенную степень бестактности, быть излишне навязчивы или откровенны (при так называемой «регрессивной синтонности» или «аутизме наизнанку»), досаждать окружающим другими проявлениями неуместной активности или, наоборот, оставаться невовлеченными во взаимодействие с окружающими, несмотря на их интерес к себе и в ущерб себе.
Существуют варианты аффективной некритичности, при которых ее зависимость от тех или иных эмоций имеет неявный (ларвированный) характер. Здесь не выявляются ни сильные аффекты, ни эмоциональная дефицитарность, которые могли бы объяснить слабость суждений. Клинического значения эти разновидности эмоциональной некритичности не имеют, но их следует иметь в виду при дифференциации с когнитивной некритичностью.
Одним из примеров такой эмоциональной некритичности может служить инстинктивно закрепленное авторитарное мышление. У занимающего невысокое иерархическое положение павиана, умеющего доставать бананы, другие обезьяны не перенимают его полезный опыт. Они учатся только у патриарха стаи, обладающего седой гривой. Так и большинство людей готовы, не требуя доказательств, внимать всему, что преподносится им лицом, завоевавшим (необязательно заслуженно) высокий авторитет, и не вникают в то, что заявляется «снизу». Эмоциональным мотивом авторитарного мышления является преклонение перед авторитетом и презрение к нижестоящим.
Другой пример – неадекватное сохранение устоявшихся стереотипов из-за нежелания прилагать усилия по освоению нового. Этот психологический феномен «экономии» усилий лежит в основе значительной задержки в принятии новых научных идей, новых форм и направлений в искусстве, будь то музыка, живопись или литература, когда предпочитают узнавать знакомое, а не познавать новое. Неадекватность суждений здесь основывается, таким образом, на уклонении от эмоционального напряжения.
Еще один пример заключается в отвержении тех или иных положений, мнений из-за их эмоциональной непривлекательности или меньшей привлекательности, чем альтернативные взгляды. Так, некоторые из сторонников креационизма открыто сознаются, что для них эстетически неприемлема теория эволюции Дарвина, поскольку им неприятно думать о себе как о потомках обезьян.
Эмоционально мотивированная некритичность при вынесении суждений оказывается тем более значимой, чем меньше имеется однозначных аргументов или чем более они противоречивы. Многие люди вообще склонны интуитивно принимать эмоционально предпочтительные решения раньше, чем тема будет обдумана с должной тщательностью. И это затрудняет объективность последующего анализа. Например, как только были обнаружены необычные останки примата на острове Флорес, мнения ученых разделились: одни (участники раскопок) считают, что это неизвестный ранее вид примата («хоббит»), другие – что это homo sapiens, но страдавший патологией (позднее предположили, что это пигмей с микроцефалией). И хотя по мере накопления данных перевешивают аргументы то одной, то другой стороны, остается удивляться, с какой неизменной убежденностью представители сторон сохраняют свои взгляды.
Когнитивная некритичность чаще всего имеет врожденный характер, хотя при болезненных состояниях она обычно проявляется нагляднее и разнообразнее, а шизофренический процесс формирует или углубляет ее. Фактически, основное отличие когнитивной некритичности от аффективной (помимо отсутствия эмоциональной мотивированности) заключается в том, что в этих случаях выявляются противоречивые позиции, которых придерживается больной, напрямую не сопоставляя. Если при эмоциональной некритичности противоречащее мнение или иной взгляд на вещи вообще не осознаются или изначально активно отвергаются, независимо от их обоснованности, то при когнитивных расстройствах критичности они игнорируются после того, как были приняты, усвоены. Весьма наглядно этот феномен выступает при психологическом тестировании, когда проводится классифицирование предметов. В отличие от пациента с низким интеллектом больной с когнитивной некритичностью хорошо знает собирательные понятия, такие как «мебель» или «овощи», и умеет ими пользоваться, но при работе с карточками он может сортировать их по второстепенным признакам, игнорируя главные. Подобные противоречия выявляются и в ходе прицельного клинического расспроса. Так, пациентка утверждает, что у нее «сильная воля», не делая при этом никаких оговорок, но тут же, рассказывая о своих приступах обжорства, признает, что ей не хватает воли сдерживаться. После наводящих вопросов собеседника противоречие допускается, но эта констатация не приводит к выводу о совершенной ошибке. Даже склонные к анализу пациенты по существу не задумываются о противоречиях, хотя речь часто идет о чем-то индивидуально весьма значимом. Так, значительное изменение состояния заставляет обращаться за помощью, больные перебирают возможные его причины, предполагают естественным свойством своего характера реагировать на «накопившиеся» неприятности подобным образом, но одновременно соглашаются и с наличием у них расстройства психики, признавая, что раньше всерьез не обдумывали суть происходящего с ними.
Часто врачи ограничиваются оценкой критического отношения больных к наличию у них психического расстройства. Разумеется, такой подход не всегда позволяет выявить дефекты критики, точно так же, как только одно тестовое задание менее надежно устанавливает интеллектуальное снижение по сравнению с набором тестов. При функциональной патологии избирательность нарушений как раз и характерна не только в когнитивной, но и в эмоциональной сфере: в каких-то отношениях эмоциональность притуплена («дерево» по Кречмеру), в других – живая («стекло»).
Более того, к нарушению критики относят так называемую «формальную критику», которая свидетельствует лишь об эмоциональной сглаженности (относительно равнодушная констатация у себя психического расстройства без адекватного сожаления об этом). Понятие формальной критики дублирует диагностику эмоциональной дефицитарности.
Достаточно значимо традиционное использование понятия частичной критики (за исключением категории формальной критики). По аналогии с простыми и сложными заданиями по проверке интеллекта здесь определяются более или менее грубые нарушения критики. Понятно, что если не восстанавливается критика даже к фантастическому бреду, то речь идет об относительно грубом когнитивном дефекте. Недифференцированное ощущение болезненности состояния, отражающее его остроту, наличие тревоги, страха, малоинформативно для оценки сохранности критических способностей. В таких случаях больные обычно готовы признать «нервное» расстройство, но не психическое. За этим стоит лишь чувство напряжения. Сюда же относятся такие сопутствующие признаки как усталость, бессонница, вегетативные проявления.
Разумеется, при оценке глубины нарушения критических способностей следует учитывать содержательную сферу, в которой выносится суждение. Существуют области, в которых ошибки более вероятны или, наоборот, менее ожидаемы (в последнем случае они свидетельствуют о большей степени некритичности). Здесь целесообразно иметь в виду целый ряд противопоставлений. Так, адекватная оценка себя априорно дается труднее, чем критическое отношение к окружающим, поскольку индивидуум располагает широким набором субъективных «оправданий» для своих ошибок (по пословице «В чужом глазу ...»). Хотя к близким часто бывают более требовательны, чем к посторонним, им делается и больше скидок. Всегда сложнее трезво предвидеть будущее, чем анализировать уже случившееся. Соответственно, отрицание больным болезненного характера уже перенесенного состояния свидетельствует о более глубокой некритичности, чем отрицание им возможности его рецидива. Суждения об индивидуально значимых, повседневных событиях мобилизуют критические способности в большей степени, чем оценка того, что напрямую не касается индивидуума. (В последнем случае поверхностность анализа создает предпосылки для манипулирования общественным мнением: покажите, как один из конкурирующих политиков ходит в церковь, и многие подумают, будто его соперник – неверующий.) Вероятность ошибок при использовании комплексных, сложных понятий, при оценке запутанных ситуаций существенно выше, чем при оперировании простыми, однозначными понятиями, решении стандартных заданий. В познании человечеством мира существует немало спорных проблем, в которых убедительность альтернативных позиций (во всяком случае, для неспециалиста) недостаточна (религиозные верования, представления о торсионных полях, НЛО и пр.). Здесь возможна эмоционально мотивированная некритичность, а о когнитивной судить зачастую некорректно.
Разграничить аффективную и когнитивную некритичность не всегда просто. Кроме того, нередко они составляют единый комплекс. Так, в неадекватных увлечениях психически больных лиц всегда следует усматривать эмоциональную составляющую, которая хотя бы частично объясняет эту неадекватность; но чем нелепее, чудаковатее увлеченность, тем более явно выступает составляющая ее когнитивная некритичность.
Принципиально важно дифференцировать сверхценность, характеризующуюся некритичностью, и бред, компонентом которого она всегда является. Общего снижения когнитивной критики для возникновения бреда недостаточно, поскольку оно встречается при функциональной патологии почти обязательно, тогда как бред – на порядок реже. В то же время, нельзя свести дело к грубости нарушения продуктивности мышления, так как при развитии слабоумия бред наблюдается не столь уж и часто. Некритичность при бреде имеет свою специфику, которая, впрочем, не исключает оговоренных выше общих признаков расстройства когнитивной критики и, наоборот, проявляет их с наглядностью. Необходима особая некритичность, а именно в отношении собственной интуиции. Ее следует рассматривать как достаточно грубую, поскольку здоровые люди четко разграничивают интуитивную догадку как некую вероятность, с одной стороны, и реальность, с другой. При прицельном расспросе больные признают, что их убеждение строится на догадке, и формально понимают значение догадок, но неосознанно пренебрегают противоречием: при прицельном расспросе прямо отвечают, что не задумывались о нем.
Ложной диагностике бреда способствует ограничение его характеристики ошибочностью, неисправимостью содержания и непостижимостью возникновения. Эти штампы не столько не верны, сколько не достаточны. Бредовые идеи строятся на интуиции, поэтому как бы убежденно и неадекватно больной не следовал своим сверхценным вглядам, основанным на собственной логической ошибке или почерпнутым от других, хотя бы «творчески» развитым до нелепого гротеска (например, разрабатывая систему «радикального» оздоровления), насколько непостижимо не выглядели бы его убеждения, их нельзя считать бредовыми. Важно не что больной думает, а как он пришел к этой мысли и как она сохраняется. Непостижимость касается не содержания архетипически значимой и интуитивно рождающейся бредовой идеи, а бредовой некритичности: каким образом убежденность в верности своей догадки сосуществует с пониманием неубедительности догадок вообще. Пациенты напряженно обдумывают бредовые сюжеты, не экономя на этом усилий, используя (хотя и необязательно) логику для подтверждения своих болезненных представлений, но о том, что их мнение исходно основывается на догадке, они должным образом не задумываются. Тем не менее, характерная для бредовых пациентов малодоступность, видимо, как раз и объясняется смутным пониманием неправомерности своих представлений, сосуществующим с бредовой убежденностью. Когда же говорится о непостижимости возникновения бреда, нельзя не задаться вопросом, каким образом «постигнуть» аутохтонное развитие любой психиатрической симптоматики. Например, как у человека с биографией оптимиста без видимых причин возникает депрессия?
P.S. Учитывая, что «психопатология в современных научных работах» (Ю.С. Савенко, С.Ю. Савенко. Независимый психиатрический журнал. 2006, N3, с. 319-322) определяется количеством или хотя бы наличием клинических иллюстраций», данная работа вряд ли может быть признана психопатологической. Тем не менее, в связи с поставленной проблемой хотелось бы отметить следующее.
Как справедливо утверждал Р.А. Наджаров, прогресс клинической психиатрии определяется, главным образом, новыми концепциями, которые существенно дополняют или пересматривают сложившиеся стереотипы. Поскольку содержательность клинических иллюстраций в значительной мере зависит от взглядов автора публикации (сведения о больном собираются целенаправленно, исходя из сложившегося понимания психопатологии), а их смысл заключается в подтверждении его точки зрения, значение иллюстраций в формировании новых концепций ограничено. Чтобы увидеть в иллюстрации что-то новое, обычно требуется, чтобы свежая идея уже существовала, а вырабатывается она, прежде всего, при работе с больными. Известны ли случаи, когда новые взгляды формировались бы из анализа опубликованных историй болезней? У хороших клиницистов характеристика материала по своей информативности и убедительности ничуть не уступает иллюстрациям. Например, из иллюстрации П.Б. Ганнушкиным «астенического развития личности» теперь видно, что речь идет об амбулаторно протекающей депрессии. А его характеристика «преждевременного слабоумия у ответственных работников» обрисовывает депрессивные состояния с не меньшей определенностью. (Но чтобы пересмотреть взгляды замечательного клинициста потребовались десятки лет накопления опыта и выработка новых клинических представлений.) При условии способности психиатров к аргументированному мышлению, прогресс в психопатологии в гораздо большей степени зависел бы от открытых дискуссий по спорным вопросам (особенно при совместном расспросе больных), чем от количества клинических иллюстраций в публикациях. Игнорирование противоречий консервирует аморфность представлений.
В отношении критического постскриптума, адресованного мне, как соавтору статьи «Психопатология в современных научных работах», можно сказать следующее.
Феноменологическое направление в психиатрии в традиции Карла Ясперса, которое проторяет и пытается восстановить НПА России в качестве своей приоритетной собственно профессиональной задачи, и давним оппонентом которого является проф. С.Ю. Циркин, также как проф. А.Б. Смулевич, начинает с неспешного внимательного отношения к предмету своих наблюдений и суждений.
К сожалению, Сергей Юрьевич Циркин прочел критикуемую им работу по диагонали, явно наспех. Где это он вычитал, что «"психопатология в современных научных работах" (НПЖ 2006, 3) определяется количеством ... клинических иллюстраций»? В эмпирической части нашей статьи на примере психопатологических работ в «Журнале неврологии и психиатрии им. С.С. Корсакова» за 100 лет было показано, как постепенно сокращается пространство текста, отводимое на один клинический пример, и уменьшается число работ с клиническими примерами, которые фактически исчезают с 1977 г. Хорошо известно, что именно феноменологи посвящали описанию отдельных пациентов, подчас целые книги, как напр. Л. Бинсвангер.
Пафос всей работы – в необходимости предъявлять читателям качество феноменологического описания как основы доверия к этим описаниям и убедительности приводимых квалификаций. Эту наиболее ответственную стадию клинико-психопатологического исследования, требующую наибольшей тщательности и разносторонности, теперь, как правило, торопливо проскакивают. Описание подменяют табличной презентацией. В результате такого подхода все последующие построения оказываются «на песке», легко превращаясь подчас в теоретические спекуляции, которым только придана видимость эмпиричности. Но где гарантия, что автор не вложил в свое описание то, что потом из него вычитал? А ведь это самая распространенная и давно известная ошибка, постоянно предъявлявшаяся, например, психоаналитикам, как petitio principii. Откуда такое доверие? Да еще в наше время вольных и невольных фальсификаций. Когда С.Ю.Циркин пишет, что «поскольку содержательность клинических иллюстраций в значительной мере зависит от взглядов авторов публикаций (сведения о больном собираются целенаправленно, исходя из сложившегося понимания психопатологии), а их смысл заключается в подтверждении его точки зрения, значение иллюстраций в формировании новых концепций ограничено. Чтобы увидеть в иллюстрации что-то новое, обычно требуется, чтобы свежая идея уже существовала...», мы видим в этом апологию указанного логического порочного круга. Феноменологический метод запрещает собирать сведения о больном целенаправленно. Целенаправленность ограничивается общемедицинской задачей беседы: что и как беспокоит, мешает, угрожает или, наоборот, наполняет и определяет устремления? Что изменилось внутри и вне? Сведения должны собираться с соблюдением принципа «эпохé», то есть табуирования любых теорий, концептуализмов, тенденциозностей, предвзятостей до тех пор пока описание не будет завершено, а не – как водится – обнаружив нечто значимое в рамках определенной теории, начать его описывать более дифференцированно. Нет, это следует делать равномерно на 360 градусов, не задавая направляющих вопросов, а только выясняя глухим прессингом, что больной понимает под тем или другим своим выражением. Как видим, это тот самый презрительно называемый иными «метод грабель», которому противостоит эвристический – резкое сужение сектора поиска. Такой метод хорош на своем месте – поликлиническом приеме опытным клиницистом в цейтноте времени. Но для стационарных больных и для научных исследований он не годится. «Известны ли случаи, когда новые взгляды формировались бы из анализа опубликованных историй болезней?» - Сколько угодно, в том числе из архива любого психиатрического учреждения. Тщательное клиническое описание, - а оно всегда говорит само за себя (и в этом пафос нашей работы), - оказывается нетленным в отличие от теоретических спекуляций. Мы можем многократно использовать архивные материалы для извлечения из них принципиально новых сведений, пропуская через теоретически различные интерпретационные схемы. Я вспоминаю, как это часто делал один из вице-президентов нашей ассоциации проф. В.С.Ротенберг в отношении нейрофизиологических данных и как на него обижался проф. Э.А.Костандов, данные которого интерпретировались Ротенбегом намного интереснее, чем самим автором. Но чтобы сделать это возможным, клинические иллюстрации и обоснования делаемых квалификаций следует предъявить. Поэтому когда С.Ю.Циркин пишет, что «как справедливо утверждает Р.А.Наджаров, прогресс клинической психиатрии определяется, главным образом, новыми концепциями», можно с полным основанием возразить: только при условии полноценного феноменологического описания.
Далее С.Ю.Циркин неоправданно отождествляет по информативности «характеристику материала» и «иллюстрации». Конкретный пример всегда богаче. Другое дело, что совокупная характеристика больных у практического феноменолога, каким был Ганнушкин, - не обобщение, а «идеальный тип». Но ведь многие авторы ограничиваются обобщением. Опираясь на совокупную характеристику, С.Ю.Циркин считает возможным переквалифицировать диагнозы Ганнушкина: «астеническое развитие личности» и «преждевременное слабоумие у ответственных работников» в «амбулаторно протекающие депрессии». Делается это неоправданно категорично. Обоснование заменяет выражение «теперь видно». Но смысл этих квалификаций разный. Можно ли утверждать, что «астеническое развитие личности» вообще не существует? С.Ю.Циркину легче допустить, что Ганнушкин, описавший «шизофрению без шизофрении», не распознал депрессивных состояний, чем принять хорошо известное мнение по этому поводу терапевтов, что это был ранний быстро прогрессирующий атеросклероз, клинически выражавшийся астеническим синдромом, который тоже может быть витальным по глубине и сопровождаться таким грубым снижением активного внимания, которое дает самое настоящее функциональное слабоумие. Было ли оно только функциональным, могли бы решить только катамнезы. Но ведь это оказалось государственной тайной. Мы опять видим поспешную небрежность умозаключений автора. В отличие от него, мы не стали бы противопоставлять значимость полноценных клинических иллюстраций открытым дискуссиям по спорным вопросам. Но несомненным приоритетом для нас является непредвзятое клиническое описание, так как оно первично, а спор продуктивен после такого описания и на его основе.
Современная методология науки уже не только в среде философов, но и математиков прониклась пониманием односторонности прежнего чисто функционального подхода и необходимости онтологического подхода, как первичного, связанного со спецификой предмета. В этом ряду стоят и высказывания о том, что большое число однотипных учебников – одно из свидетельств застоя науки. Особенно если это «дефинитивные учебники», т.е. дающие вначале дефиницию, а затем сопровождающие ее примерами. Им противостоят «дескриптивные учебники», которые начинают с дескрипции, т.е. серии описаний, а затем в ходе обсуждения дают обозначение предмета дескрипции. Такой подход автоматически стимулирует собственную рефлексию и проясняет пути и способы самого процесса прояснения. Важно развить навык перехода от наивной (естественной, натуралистической) установки к естественно-научной и далее к рефлексивной (феноменологической). Дескриптивные учебники являются, таким образом, открытой системой, провоцируют творческую активность, а не закрывают перспективу монументом классика. Разумеется, по таким учебникам труднее читать по диагонали и составлять шпаргалки. Таким образом, клинические примеры во многих отношениях оказываются более надежной основой, чем логические схемы.
Теперь о существе предмета самой статьи. Мы видим, что автор предпочитает дефинитивный путь, т.е. начинает с дефиниции, а не описания, причем ограничивается только крайне общей формулировкой и не пытается дать узкое, ядерное по смыслу определение. Соответственно, и даваемые им далее примеры из приматологии также являются крайне общими и далекими от психопатологии. Но только благодаря приводимым примерам можно понять, что именно имеет в виду автор и оспорить саму квалификацию.
Прежде всего, следовало бы начать с вопроса: описательным или объяснительным термином является его понимание «расстройства критики»? Из самого текста хорошо видно, что объяснительным. Это видно из того, что подразделение на псевдонекритичность и истинную некритичность, а последней на аффективную и когнитивную, производится им не на основании конкретных клинических примеров рутинного (обыденного) и психопатического, а также аффективного, шизофренического, экзогенно-органического и дементного типов некритичности, а обобщенно-теоретически. В результате, вместо демонстрации того, что конкретный феномен некритичности обычно содержит в себе физиогномические (стилистические) черты определенной нозологии, и в чем это выражается, автор ограничивается частными различиями симптомов некритичности.
С.Ю.Циркин определяет «некритичность» как «игнорирование или грубый недоучет информации или недоиспользование своих интеллектуальных способностей». Понятие «информации»[1] является метатеоретичным, т.е. сверхобщим. Поэтому определять через него критичность непродуктивно, т.к. это ведет к беспредельному расширению понятия вместо выделения его собственного существа, собственной специфичности. Отсюда причисление к некритичности «инстинктивно закрепленного авторитарного мышления», «устоявшихся стереотипов» и т.п.. Но все эти рассуждения относительно того, что может считаться скрытой, маскированной формой некритичности, и различных возможных путей их генеза остаются – при отсутствии конкретных примеров с убедительным обоснованием – умственными спекуляциями. Неверен путь, выбирающий в качестве основания причины. – Это уже не описание, а интерпретация и оценка. Возможна любая комбинация причин, важно с чем, с какой структурой мы имеем дело.
Более продуктивным было бы исходить из принятых в психологии и клинической практике более узких определений критичности, как способности:
1) осознавать болезненный характер своих переживаний;
2) адекватно оценивать текущую ситуацию и считаться с ней, корригируя свое поведение и свои ошибки;
3) прогнозировать результаты своей деятельности;
4) сообразовывать свои цели со своими возможностями.
Не случайно Ясперс не помещает расстройство критики среди основных феноменов – это в значительной мере оценочный термин, более далеко отстоящий от непосредственного усмотрения и представляющий одно из проявлений интеллектуальной деятельности. Следует идти по пути выяснения его содержания и границ его использования в клинической практике, а не изобретать новые трактовки. Помещая это в более объемлющее лексико-семантическое поле – обиходный контекст клинического словоупотребления, – мы увидим, что оно ранжируется по тяжести:
«Больной дезориентирован» - качественная оторванность от действительности;
«Больной неадекватен» - качественно искаженная действительность;
«Больной некритичен» - количественно измененная действительность
и профиль выраженности этого по разным векторам;
«Больной нереалистичен» - по инфантильному недостаточная конвециональность с
социальным окружением.
Мы видим решение вопроса о существе понятия некритичности, как и многих других проблем, в адекватном использовании критерия Ясперса: насколько самосознание и реальное поведение больного расходятся с ожидаемым, понятным для нас поведением, адекватным исходным свойствам его характера в конкретных ситуациях, а также его целям и ценностям как личности? А это возможно показать только на конкретных примерах. И только они позволяют превратить понятие некритичности в описательный термин.
Хотя мы не согласны с целым рядом положений работы С.Ю.Циркина, нельзя отрицать, что сама поставленная им задача проанализировать понятие критичности и способы ее решения провоцируют на более глубокое нестандартное обсуждение.
[1] Например, пресловутая «информационная теория эмоций» П.Симонова на деле относится к любой психической функции – восприятию, памяти и т.д., т.е. ничего специфического для эмоций не содержит. То же самое касается определения через понятие информации психотерапии («лечение информацией»). Это не более чем дань моде при буме публикаций по теории информации.