Широко открыты глаза безумцев. Они грызут свои острые коготочки, боясь покарябать маму. Она, освещая полумрак психушки светом тигриных глаз, капает на детский мозг зеленоватым ядом в надежде извлечь драгоценную сыворотку из неизбежного предсмертного крика. Храпит безголовый санитар, словно утомленный ведьмак-одиночка вцепившись в заветную швабру. Голова, как водится, в тумбочке. Ей хочется пить, но до рассвета еще далеко. Не время еще - обуздать бы закат, застывший в глазах безумцев, прикованных к стене золотыми цепями. Дзинь-дзинь! Кто-то повис безжизненной плотью, не успев испустить предсмертной крик. Тело вот-вот запахнет. Мама в бешенстве. Из её рта капает, а потом начинает литься широкой рекой густая черная слюна-смола. Дзинь-дзинь!
По ком звонит колокол? Есть такой человек, но вы его не знаете.
Мама читает заклинания, топчется на одном месте и пьет кровь младшего сына в надежде накликать удачу. Но вместо этого по потолку начинают носиться розовые тушки Аллы Пугачевой. У них радужные волосы и перепуганные глаза. Мама видит в каждой из них соседку, жарящую на общей кухне сельдь иваси для своего капризного сына-вундеркинда. "Ну как же, как же!" - тараторят тушки, а мама методично отстреливает их из дробовика и орет на всю психушку, словно исполняя неясные марши. Клиника содрогается от ужаса. Внезапно просыпается санитар и с криком, шипением и визгом на грани слышимости, впопыхах забыв нацепить голову, бросается на выручку свеженаколдованному выводку алл пугачевых. Мама плюется головастиками. Уже спустя пару минут санитар в панике прорубает окно и на швабре спасается бегством в звездную ночь, преследуемый полчищем хвостатых лягушат. По дороге хвосты отваливаются и градом выпадают над посольством неопределенной Кореи. Корейцы благодарят богов и бегут жарить хвосты, поливая их хитрым соусом и непереводимыми местными причитаниями.
Санитара настигают у исторического музея, где он, прикинувшись патриотом, пытается спрятаться за белобрысым дядечкой в светлом плаще. На глазах у всей страны санитара съедают заживо, а швабру раздирают на лучины. Мама летит над Кремлем и хохочет, мама снижается и на радостях подвергает останки Манежной площади ковровой бомбардировке. Маме весело, но холодно, лишь дым пожарища согревает ее. А санитар тем временем скрежещет в лягушачьих желудках, задумывая новую пакость - ведь голова-то его в тумбочке. Увы, но голова бритоголова, а потому нелетуча и может лишь перекатываться, помогая себе ушами и языком. Что толку с такой головы? Никакого толку. Куда проще взорвать внутренности несчастных лягушат - враг побежден, а заодно перепуганы зимние купальщики. Так, для веселья. А потом некто великий напишет картину - "Самовзрыв бесхвостых лягушат посреди замерзшего озера на глазах изумленных моржелюдей". Картину повесят в историческом музее и будут водить туда на экскурсии мутировавших школьников будущего: "Как раз это безобразие висело в кабинете у такого-то, когда он принял единственно верное решение и пустил себе пулю в лоб. Вон там в уголке бурые капельки крови". Дети прикусят языки, закусят и снова нальют, а картина тем временем прорастет еще десятком-другим историй. Там будет про деда Мазая и зайцев ("зоологическая вечеринка"), про деда Мороза и Снегурочку ("инцест-пати"), а так же про то, как дядя Степа обезумел с пол-оборота ("история из жизни одинокого постового").
Не оскудела рука мамы, пьющей горячую сыновью кровь. Многорукая и тигриноглазая кружилась она по залитой кровью и черной слюной комнате. А глаза безумцев тем временем погасли, так и не закрывшись. Их коготочки выскребли в стене огромные выбоины - мама как раз приготовила дрель ужаса, все еще надеясь извлечь сыворотку из детских мозгов, утомленных предсмертием. Аллы пугачевы заплели свои волосы в тысячи косичек, вылезли в окно и, чинно рассевшись на ветке безымянного дерева, коротали время в обсуждении своих бессловесных подробностей и грызении конопляного семени. Аллы плодились как кролики в гробу, их становилось все больше, а мама тем временем забавлялась с дрелью, разбрызгивая капли ужаса из своих ужасных желез. Аллы строили глазки голове санитара, осторожно выбирающейся из тумбочки посредством ушей и языка. А одна, самая странная Алла обернула тельце в обрывок заскорузлого бинта и забавляла товарок рассказами о том, что некая юная дама на самом-то деле зачала своего отпрыска на одной из чудовищных оргий. Лишь осознав, что дело чревато размножением, она придумала историю, отдаленно напоминавшую ту, что прочел птицеглазый жрец перед началом разврата. По иронии судьбы древнее божество, повелитель змеиных случек и карликов-целителей снизошло тогда на Землю, где и приглянулась ему беспутная отроковица... Продолжение было банально и дальше Аллу никто не слушал. Все уже наблюдали за мамой и её подопечными.
А безумцы, чьи глаза давно смотрели сквозь стены (сквозь все возможные стены), всё глубже в глубже внедрялись в бетонную стену, в предчувствии дрели буравя её обгрызенными коготочками. Мама медлила. Она-то как никто другой, понимала, что сыворотке нужно созреть, накопиться и лишь потом попасть в её алчущие закрома. Заклинания! Да, ведь все дело в них. Они - тысячи слов и гортанных звуков, пропитали стены, они слепили саму эту клинику из криков и книжек, из слов и снов, из тетушек и дядюшек, тушек и пташек. Заклинания - это тот же цемент, из чего же еще строить клиники? В застенках психушек матери с дрелями добывали, добывают и будут добывать сыворотку из предсмертных криков своих безумцев. Это - закон, построже многих других. Мама с дрелью и её агонизирующие отпрыски. Голова и Алла. Вычурная картинка в дешевом журнале для подростков, пресытившихся выпусками новостей. Старые песни о главном, но старое слишком ветхо, что бы быть песней - оно переродилось в безмолвный скрежет и крики, сквозящие во взглядах. Крики, рождающие драгоценную сыворотку, способную оживлять неродившихся и убивать тех, кто и так уже давным-давно мертв. Зайдите в любую больницу - вы слышите, как стонет там все живое? Это мамы заводят свои дрели, принимая смену от пестрочулочных поджарых бабушек. А в это время дочери, коих не касаются предсмертные крики и прочие опыты, растят в себе нечто странное, чему так скоро предстоит повиснуть во благо науки. Едва оформившаяся инфанта с дрелью в руках. Юная нимфа, вскрывающая череп своему преждевременному порождению. Да, это картины, достойные черных вороньих перьев, по-прежнему скрипящих во мраке подземелий Безвременья.
А сыворотка - она давно в закромах. Она таится бесформенным зверем. Зверем, запертым в замке из стекла, зверем, подогретым на пламени горелки, зверем, постигшим свинцовый взгляд многих поколений мам, ушедших во тьму стеречь стеклянную грань. Не время оживлять, не время убивать. Не время отменить ужас. Ведь если это начнется, больше не надо будет извлекать сыворотку, рожать сыновей для крика и дочерей для продолжения страха. Ему еще долго длиться... Без него не будет ничего. Ни стен, истерзанных сыновьими коготками, ни розовых тушек на дереве, ни огромной головы санитара, перекатывающейся и лелеющей тишину своих мыслей. В этом все дело... А еще - в тигрином свете, треске сломавшейся метлы и осторожном звуке просыпающейся дрели. Это странно, но дрели спят, спрятав жала, спят в своих красных футлярах, превратившись в уютные куклы, подобные тем, что тайно хранят в шкафах взрослеющие девочки. Дрель может спать годами, десятилетиями, молчаливо блуждая в хитросплетениях своих снов. Но горе тому, ради кого она проснется!
Данный текст ни в коем случае не имеет своей целью придание огласке фактов чьей-то биографии и истории болезни. Автор заранее приносит извинения всем тем, чьи судьбы были подшиты в это «дело».
И, главное – знайте, что бы Вы ни сказали, это только подтвердит Ваш диагноз.
Игорь Васильев упал замертво с проломленной головой, хотя на роду у него была написана тайная смерть в пропитом доме. Воспротивясь судьбе, он завязал и теперь лежал, растеряв сомнения и страхи, безнадежно утратив и бесстыдство, и всякую совесть. А убийца ушел, помочившись на труп, на прощанье не пошарив в карманах, даже не напугавшись. Тяжело вздохнув, свалил по-быстрому, закинув в канаву осиротевшее орудие.
Пошел дождь, но легче не стало. Подкралась ржавчина. В небесах затаился снег.
Игорь мечтал стать работником хосписа и любоваться угасающим сиянием прошлого. Он представлял, как окружит себя ужасом и будет царствовать в нем, бредил душами, прислуживающими ему во сне, но сложилось иначе. В припадке беспочвенного бешенства он погнался за отцом с двухстволкой. Соседи с интересом щурились за глухим забором и делали ставки. В НИИ клинической психиатрии Игорю в очередной раз поставили диагноз, с которым он так и не смирился. Отчаявшись доказать врачам свою вменяемость, он сбежал и, сняв у метро "Каширская" дебелую девушку, вернулся на место преступления. Всю дорогу девушка рассказывала ему, что её еще никто не трогал, но она усиленно ходит на шейпинг в надежде на встречу с нефтяным принцем. Игорь признался, что мечтает о темном царстве бесконечных страданий, в окружении преданных душ. Девушка пошла покурить в тамбур и на следующей станции не вернулась. Окно покрывали тоскливые трещинки. Некоторые из них складывались в фигуры, многие – в слова, означавшие нечто ускользающе важное. Пыль между стеклами вагона ела Игорю глаза своей необратимой многолетностью. Ему было больно. Хотелось поймать ту девушку и насадить её на полосатый придорожный столбик. В тот же день ему дали по лицу за философствование, а ночью пришла Дочь Хозяина, истощенная воздержанием и беседами с отцом. её неестественно светлые волосы выбивались из-под капюшона, сияя при свете скрипучего фонаря тусклым серебром. Она снова была девственницей и говорила бесконечными фразами о природе лунного света. Игорь осторожно вошел в неё, но, почувствовав приближение рассвета, она распласталась по зеленоватой изморози и растворилась в собственном крике – «hang sa bhong deen». Они все же успели зачать чью-то душу - Игорь почувствовал, как рядом с ним ворочается нежить. «Все впереди, малыш, все еще впереди...», - подумал он и тварь поспешила к матери. Где-то есть это место – там в доме Хозяина живет его Дочь и носятся бесчисленные души её детей. Их детей, которых они зачали еще когда сам Игорь был в утробе собственной матери, остервенело крестившейся на темные углы в перерывах между эпилептическими припадками молитв.
Родители Игоря Васильева были сотрудниками Московской Патриархии по экономической части и считали, что сынок послан им свыше в наказание за участие в неких неправедных делах. Как –то раз из него изгоняли бесов. Процедура оказалась на редкость утомительной и проходила в городе Ступино. Игорь был в тот день с сильного похмелья и развлекал себя анальными фантазиями, а под занавес проблевался. Поп сказал, что это очень правильно. «Бес по частям из тебя выходит!» Игоря снова вырвало. Когда порыв затих, он молча вышел из церкви. Дул пронизывающи ветер, в котором мешались запахи рыбы, ладана и стаи приходских попрошаек. «Где тут можно бабу снять?» - сурово спросил он у грязного создания с иконкой и плошечкой. Смутившись, оно вяло прихорошилось и игриво ответило «Да везде!».
Наскоро помяв свеженайденную ступинскую девку, он стал вспоминать, куда же его отец обычно прячет ружье. Игорь был тайным последователем Алистера Кроули и потому введение себя во храм счел за оскорбление крайней степени.
На станции «43 километр» Ярославской железной дороги стояла нездоровая тишина. «Убить», - пронеслось в мозгу у Игоря Васильева. За всю свою жизнь он убил двух крыс и одну лягушку. Последнее существо было случайно задавлено велосипедом, что стало поводом для многодневных сожалений. С раннего детства Игорь бредил темой исключительно людской смерти – читал об убийствах и самоубийствах, любил смотреть хронику – это возбуждало его. «Убить! Убить!», - дрожало в нем, требуя воплощения. Часто, наблюдая за людьми, он представлял, как они умирают. Он испробовал тысячи образов, но больше всего будоражил его воображение огонь – живое бушующее пламя и людские остовы разных стадий, носящиеся в нем. Жидкий, живой, одушевленный напалм, поглощающий биомассу, освобождающий души от бремени тел. Подобие термоядерной реакции. Укрощение распада.
Ночью к Игорю в который раз пришла Дочь Хозяина и рассказал, что её изнасиловал отец и она более не невинна. В её глазах стояли александритовые слезы. Хозяин во все времена был эталоном жестокости. В те славные времена, когда его звали Хронос, он вытворял и не такие вещи...
Игорь раздел Дочь Хозяина. Она не сопротивлялась. Воздух потрескивал - где-то условно рядом затаился папаша. Еще несколько минут и он предстанет во плоти в окружении свиты развратных духов. Дочь Хозяина тоже чувствовала приближающийся ужас. Когда треск перешел в мерцание, достиг апогея и заполнил собой небо и землю, она не выдержала и провалилась в один из сумрачных миров по левую сторону от Адских Кущ, неподалеку от стоянки Райских Полчищ. В каменные сады на берегах кровавых рек под тысячеглазой бездной зубастого неба.
Хозяин так и не проявился, но и не пропал. Игорь чувствовал, как ЭТО поедает его глазами, насилует сотнями острых щупов, грызет, заставляя всё его существо сжиматься в комочек беспомощной дрожи. Серебряная игла разворотила мозг и Игорь потерял сознание от всепроникающей боли и ужаса. Тик-так-так-тик. Тактик затих.
"Некуда деться от пения. Не скрыться. Отец вышел из больницы. Молчит и хромает. Дочь Хозяина каждый вечер извивается, кричит и скрывается в щель между радугой и софринским железнодорожным вокзалом. Она – вода, подвижна и неизменна, она поддатлива как ртуть и так же опасна. И тень Хозяина стоит за ней. И души наших детей – светящиеся точки.
Выпорол соседского мальчика. Не полегчало. Заплатил ему блоком сигарет. Ночью не могу выйти во двор – постоянно мерещится Сталин. Все идет к наихудшему, что впрочем, неудивительно. Похоже там действительно кто-то есть. В шинели и с характерным профилем. Бродит и бормочет нарезку стихов – их, наверное, сочиняет специально для него кукла вуду в перерывах между сеансами иглоукалывания. Или только делает вид, что сочиняет, а сама бессовестно ворует в электронной конференции "ТРАВА.ПО.ПОЯС". Да, там, где же еще найдешь такое. А потом Сталин ходит вокруг моего дома... Дочь Хозяина каждый вечер приходит, раздевается и ложится на ковер бледной закатной звездой. Но мы больше не танцуем с ней, она сама исторгает танец. А я – нет. Ведь Сталин ходит вокруг да около, обрывая любые побеги. И побег – невозможен.
Вот оно, царство бесконечного страдания. Чуть приглядеться – вот они, души, рядом, готовы распластаться и испариться ради малейшей прихоти. Но зачем оно, это призрачное могущество, это всевластие в мире призраков... Ведь вокруг дома ходит ТАКОЕ. И некуда деться от пения, и Дочь Хозяина танцует сама с собой и проваливается – вот он, разрыв, он выдает... Силы Неба и Ада! Неужели все это происходит со мной... ПОХОЖЕ, ТАМ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО КТО-ТО ЕСТЬ!»
Игорь Васильев предчувствовал дождь.
Это было похоже на предчувствие тоски. Осязание её колеблющейся тени. Когда приближалась Дочь Хозяина, в воздухе повисал запах электричества. Когда приходило время дождя, пахло водой, грибами и рыбьими слезами. В дождь ОНА не являлась. Ей, вскормленной огнями, демонами и развратной живностью, как-то не с руки промокать насквозь и ходить с мокрыми волосами в пахнущем псиной балахоне.
Все самое странное в жизни Игоря всегда происходило в дождь. Вот и сейчас что-то ныло внутри, стягивая мозг ожиданием. Тревога, зудящая тревога жгла. Не давала покоя. Что-то подкралось. Это было очевидно. Игорь сидел на террасе, теребя моток веревки. Вчера опять ничего не вышло. Его изводило созерцание танца – отдаляющихся касаний, гаснущих огней и незавершенных па. Игорь уже был готов прогнать ЕЁ – лишь бы прекратить все это. Нет, он бы конечно не... А сейчас его позвало в преддождливость. В тяжелый воздух, в угрюмые глаза и первые огромные капли. Игорь брел вдоль посыпанной крупным гравием дороге, думая о детях, летающих в огромном доме и Хозяине, в чьей власти дать им тела. Придет день, и они появятся здесь – в этом гравийно-дождливом мире. Влетят на черных колесницах с факелами невозможного огня. И четыре библейских всадника будут предшествовать им. Сам Хозяин сделает шаг... А на его руках в багровом одеянии будет сидеть Дочь, та, что прекраснее всех земных женщин, меняющая тела, охотящаяся за душами людскими, слизывающая сны с детских губ, мчащаяся в грозовом облаке.
...Последней земной тварью, которую он увидел, стал сумасшедший бродяга. Видимо, он принял Игоря за один из своих снов. Возможно, так оно и было. Из щели в пространстве зашелестело. Это Дочь Хозяина готовилась к свадьбе. Кто сказал, что браки заключаются на небесах?
Кровь уже пролита. Скоро настанет время вина и меда. А тело останется на земле.
Пошел дождь, но легче не стало. Подкралась ржавчина. В небесах затаился снег.
«Кошмар! Ужас!», - вскричала мадам Карманова при виде порченого картофеля. Его хитростью подсунула ей тощая белобрысая продавщица с резким нездешним говорком. Напугаться и в самом деле было чему – деньги выброшены коту под хвост, да и обед уже явно не будет вовремя подан к столу. В сердцах чуть было не перебила посуду, но, поразмыслив, решила сварить макароны и к вечеру успокоилась. Постирала мужнины трусы, замочила фасоль на завтра, оттаскала за уши первоклассника-сына за двойку и стала со спокойной совестью готовиться ко сну – посмотрела телевизор и подмылась.
Скинув в темноте не раз штопаный халат, Инна Карманова поймала на себе чей-то недобрый взгляд. «Да, Инночка, девочка, плохи твои дела», - подумала она, бросив брезгливый взгляд на честно храпящего мужа. В этот момент кто-то коснулся стареющей шеи. Крика её никто не услышал – ночной воздух впитал звук без остатка. «Молчи... молчи...», - раздалось откуда-то сзади похотливое шипение. При свете ночника было хорошо видно, как оформляется в руки, щупальца и не имеющие названий конечности старая плоть стенного шкафа. Предмет мебели на глазах парализованной этим зрелищем женщины превращалась в деревянно-живое существо, услужливо выпуская из своих недр одежду, моль, рассыпавшиеся в прах обмылки, засохшие апельсиновые корки и бурые яблочные огрызки. Одно щупальце, скользкое и холодное, обвило Инну за талию, два других, раскрывшись на концах густыми соцветиями коротких толстеньких пальчиков, принялись мять её слегка опавшие груди. Инна, задыхаясь от страха, окаменев, терпела, внушая себе «не моё! не моё!». Ещё щупальца, образовавшиеся из расцарапанной мебельной глади, проникли во все три подходящие отверстия инночкиного поношенного тела. «Молчи... молчи...», - заполнил её ошалевшую душу мебельный голос.
Проснулась она вполне обычной, только болели некоторые места. Не решившись поверить во вчерашнее происшествие, Инна объявила его сном, а боли – результатом самовнушения: «Ах, ну какая же я чувственная, жалко никто не ценит».
Поделала дела, выгуляла таксу, попилила мужа, выкинула птичкам плесневелый хлеб. Потом было мытьё ванной, закупка еды и фильм про любовь. За этим-то занятием и застал её телефонный звонок. «Ин, это я. Помнишь? – раздался знакомый голос из прошлой жизни, голос соседки, - мама твоя заходила. Просила позвонить и сказать тебе, что она всё уладила и приезжать не надо. Бедная, не выспавшаяся Инна Карманова побледнела, похолодела и уронила телефонный аппарат прямо в собачью миску. Трубка с голосом, календарь на стене, объедки, вырвавшиеся из миски прямо на пол – всё смешалось внутри неё, закружилось и заставило поскорее опустить себя на табурет. Ведь мама её уже три года как померла. «Так бывает. Да, говорят так бывает», - сказала она себе и выпила сердечное средство, от которого мир показался ей чуть более разумным. И тут как раз позвонили в дверь
* * *
На лестничной площадке стоял мальчик лет восьми.
- Тётенька, Ваша дочки дневник в раздевалке забыла, так я принёс.
- Но у меня нет дочки, у меня сын!»
- Как же, тётенька, Вы ведь Карманова? И дочка Ваша – Карманова. Она мне сама рассказала где живёт и пригласила на день рождения.
«Это розыгрыш», - подумала Инна. Но чей и чего ради – вот в чём вопрос. «Идиотизм. Убила бы». Она почти уже захлопнула дверь, когда из лифта с криком «мама!» к ней кинулась незнакомая девочка. Инна, чувствуя, что силы её покидают, мягко осела и застонала в ответ на радостное девичье щебетанье.
- Какая мама... я не мама тебе... не мама...
Ребёнок, пугливо обшарив глазами пространство, зашёлся в судорожном плаче. Сбежались соседи. «Да, совсем до ручки дошла. Как муж-то её, царство ему небесное, представился, так и пьёт, не просыхая», - коснулось её сознания.
- Я не пью... Муж на работе...
Приехала душевная неотложка. Врачи, хищно размахивая рукавами и чемоданчиками, закружились вокруг вращающей глазами Инны. Она твёрдо решила, что сошла с ума ещё до того, как открыла дверь. «Нет. Сплю. Точно - сплю», - убеждала всё же она себя, чувствуя, как из пола начинают вытягивать знакомые органы-щупальца. Врачи повыхватывали огромные ножницы и скальпели. С особо плотоядным выражением лица стриг напольные отростки молодой практикант, отдалённо похожий на мертвенно живого инночкиного мужа. «Саша! Саша!», - тихонько заскулила она. Лицо пару раз мелькнуло в толпе. А когда её уже положили на носилки и понесли вниз по лестнице, он шёл рядом, приговаривая: «Инна! Терпи! Всё будет хорошо!»
- Апельсины принесу завтра, - крикнул Саша в захлопывающиеся недра неотложки.
В больнице Инне сразу понравились. Врачи там оказались такие вкрадчивые, что она начала выяснять, как здесь можно получить прописку. Но, вспомнив о скором сносе родной пятиэтажки с последующим переселением в новые квартиры, передумала. Охнув, села она на койку и, взглянув на часы, пролепетала: «Кошмар! Ужас!» И правда – муж и сын вот-вот подойдут, а ужина-то нет, и плиты нет, и кухни нет. Есть только она сама. Из пола к ней уверенно тянулась пара молодых, ослепительно красивых щупалец...
С тех пор Инна Карманова есть. Во сне она стирает, готовит, ругает сына за двойки, ездит на дачу копать картофельные клубни. Муж купил новую машину и возится с ней по выходным, а соседи завели брехливую собаку – животное лает по ночам и не даёт спать всему дому. Что бы не мять зря постель, Инна вяжет, подумывая – а не родить ли ей ещё одного ребёнка.
Её тоскующее тело изредка пользует санитар. Муж об этом, ясное дело, не знает, но, посмотрев какой-то модный фильм про женщину, впавшую в кому, подозревает нечто подобное. У Инны, правда, не комы, а летаргический сон. Скоро она проснётся – чистая и светлая будет сидеть она в пыльном актовом зале на выпускном вечере сына, а потом родит, повторяя «Кошмар! Ужас!», - двух совершенно одинаковых сыновей. Дети окажутся беспокойные и в одну из ночей к Инне снова заглянут щупальца. Нежно улыбаясь, она аккуратно завяжет их бантиком, пожалев, что не родила себе хотя бы одну дочку.
Так и будут беспомощно качаться живые узелки между двумя кроватками под бесконечную колыбельную песню.