Сумасшедшие в саду
Дижон
Двор монастырский стены окружили,
как будто могут что-то дать взамен.
Те, кто внутри, о времени забыли,
исключены из бытия вне стен.
Событья здесь случаться не вольны.
И люди по дорожкам бродят цугом,
расходятся и сходятся друг с другом,
послушны, примитивны и бедны.
Молчком на огороде копошатся,
встав на колени возле ровных гряд;
когда никто не видит, каждый рад
к молоденькой траве щекой прижаться,
как будто он о ласке загрустил:
трава приветлива и зря не ранит,
а пурпур роз, быть может, вскоре станет
и угрожающ, и сверх слабых сил,
и перевесит, может быть, случайно,
то, чем душа по самый край полна.
А это, что ни говори, а тайна:
как хороша трава и как нежна.
Сумасшедшие
Смотрят и молчат: перегородки
из сознанья вынуты у них;
время, когда мысли четки,
навсегда ушло из стен пустых.
По ночам, когда в окне сияют
звезды, в них – покой и лад.
Руки подоконник осязают,
души к темным небесам взывают,
и глаза, как свежие, глядят
на квадратный двор, где по ранжиру
высится деревьев череда,
противостоя чужому миру,
и не пропадает никуда.
Искушение
Нет, не полегчало; зря нещадно
трениями плоть он иссекал.
Чувства порождали, плотоядно
отверзая свой оскал,
недоносков: хнычущая стая
мерзоликих призраков в коросте
потешалось в неуемной злости,
на него всем скопом наседая.
Эти мрази быстро размножались
плодовитой ночью и с нытьем
беспорядочно усотерялись,
расползаясь и киша кругом.
Стала ночь отравленным питьем:
руки, как в сосуд, в нее вцеплялись,
и, как бедра, тени трепыхались,
обдавая страстью и теплом.
И тогда он к ангелу воззвал –
и приблизил ангел светлый лоб,
представая, и опять загнал
внутрь святого непотребный скоп,
чтобы он до смертного порога
с чертовщиной бился в жизни сей
и выцеживал по капле Бога –
светлого – из гнусной тьмы своей.
Столпник
Схватка шла над ним – людей и ратей:
кто был прав? Достоин кто проклятий?
И, растерян, смят и обречен,
бесконечных бедствий соглядатай,
на высокий столб взобрался он,
ибо тот себя лишь возносил.
Одинокий, над толпой постылой
слабость и бессилье перед силой
он с хвалой Господней согласил;
время шло; и, наконец, Другой
в нем великим стал под небосклоном.
Пастухам, крестьянам, плотогонам
куклой виделся смешной
он, кричащий в небо, что являлось
в тучах и в мерцании светил;
он вопил, и каждому казалось:
лишь ему он с высоты вопил.
Только он не уследил,
как толпа росла за валом вал,
в натиске противоборств и стонов,
и что снизу блеск державных тронов
до него не достигал.
Но когда он с гордой высоты,
одинокий, проклятый, отчаясь,
ежедневно демонов с колонны
стряхивал в нечеловечьих вскриках,
в бархат и открытые короны,
неостановимо размножаясь,
падали из ран его великих
черви страха и тщеты.
Из жизни святого
Он страхи знал, лишающие сил,
как умиранье, и ему в угоду
учил он сердце медленному ходу;
как сына, он его растил.
Немыслимые беды он познал,
гнетущие, как темнота подвала;
и душу повзрослевшую отдал
он со смиреньем, чтобы пребывала
при Женихе и Господине; и
жил там, где одиночество безмерно
преувеличивало все, и дни
свои продлил, и речь забыл, неверно.
Зато постиг он счастье до конца,
себя рукам единым предавая,
и высшее блаженство ощущая, -
быть целостным творением Творца.
Переводы В.Летучего
Король
Итак, королю шестнадцать лет.
В шестнадцать лет он уже владыка,
Но взгляд его, пугливый и дикий,
Минуя Совет,
Уходит куда-то в глубь окна.
Он мыслит, как бы уйти скорее,
И ощущает одно: на шее
Холодную цепь Руна.
Пред ним о смертной казни бумага
Подолгу лежит пуста, -
И те жалеют его: «бедняга...»
О, если б кто постиг меж ними:
Он лишь сосчитал до ста,
Пред тем, как на ней проставить имя.
Перевод В. Эльснера
