В начале этой итоговой статьи мне хотелось бы раскрыть небольшую тайну и поведать моим настоящим и будущим оппонентам, что заставило врача-психиатра изучать на доступном ему уровне проблемы трансцендентальной феноменологии. Несколько лет назад на меня произвели сильное впечатление глубина и честность анализа диагностических ошибок, изложенных в монографии Н.Г. Шумского, где были проанализированы 484 ошибочных экспертных решений одного из ведущих психиатрических центров страны. Одно дело, ошибочность диагностики в работе Урюпинского районного психиатра, Тмутараканьской области, с трехмесячным психиатрическим стажем, и совсем иное дело – полтысячи ошибочных экспертных решений в течение двадцати лет работы Государственного научного цента. Приняв к сведению, что среди причин ошибок автором установлены неправильные принципы сбора анамнеза, недоверие к анамнестическим сведениям, нарушение этических норм, я обратил особое внимание на две последние причины в этом длинном списке, касающиеся методологии построения диагностического суждения: 1) подмена клинического диагноза этиологическим и 2) применение диагноза узнавания, «фасадность» одних (второстепенных) симптомов и спрятанность других (главных, определяющих). Удивление рождает вопросы, один из которых был таким: может быть, есть что-то в самой нашей науке такое, что делает уязвимым здание психиатрии? Какими критериями истинности мы располагаем, оценивая сторонним взглядом внутренние переживания наших пациентов? Пытаясь ответить самому себе на эти вопросы, пришлось неминуемо повторять в своём личном философском онтогенезе исторический филогенез гносеологии. Невозможно на этом пути пройти мимо «эпохе» скептиков, картезианства Декарта и феноменологии Гуссерля.
Итак, в размышлениях практического психиатра, мы на феноменологическом уровне попытались заглянуть в «поверхностный слой» сложнейших феноменов психической жизни, не пытаясь разбираться в сути данных расстройств, памятуя основополагающую идею Ясперса описывать феномены, не вдаваясь в объяснение причин тех или иных явлений больной душевной жизни. В самой первой статье, рассмотрев основные, существующие в психиатрической науке признаки бреда, мы установили, что все они проблематичны, кроме одного – абсолютной субъективной уверенности больного в аподиктичности (несомненной истинности) бредового суждения (умозаключения). Мы приняли к сведению вывод К.Ясперса, что проблема бреда упирается в то, что «истинный бред некорректируем, из-за происшедшего в личности изменения, природа которого пока не может быть описана, а тем более сформулирована в понятиях; мы должны ограничиться предположениями». После краткого экскурса в историю развития традиционной психиатрии, было высказано предположение, что трудность решения некоторых диагностических проблем в психиатрии связана с принципиальной невозможностью расчленения тех или иных проявлений больной душевной жизни на составляющие элементы, что обычный подход к психиатрии, как к любой другой естественнонаучной дисциплине, не совсем достаточен, так как не считается, с так называемым, «трансцендентальным фактом» - данностью мира человеку через его сознание. «Данность через сознание всего, что человек осваивает и познаёт в окружающем его действительном мире, и в «мире» самого сознания – не злобный вымысел субъективистов, как полагают некоторые материалисты, а абсолютно непреложный, неопровержимый факт, с которым так или иначе вынуждены считаться все направления философии. Иногда его называют «трансцендентальным фактом», - как написано в монографии о Гуссерле Н.В. Мотрошиловой.
Ясперс, вооружившись методом феноменологической редукции и приемами описательной психологии, изложенными в первой и второй части «Логических исследований» Э. Гуссерля, создал новую психиатрию, не воспользовавшись при этом основными разделами трансцендентальной феноменологии. Размышляя о причинах данного явления, первое, что приходит на ум – стремление Ясперса оставаться в, так называемой, естественной установке, будучи врачом, а, значит, представителем эмпирического наукознания. Возможно, Ясперс, как и в последующем наш выдающийся гуссерлевед, Н.В. Мотрошилова, считал, что Гуссерль «весьма осторожен и критичен, когда особенности трансценденталистского подхода...непосредственно опрокидываются на сам мир, онтологизируются уже в этом смысле, т.е. интерпретируются как некое якобы самостоятельное бытие». И далее: «Налагает запрет на непосредственное «наложение» сущностной модели на реальные процессы функционирования сознания». Но, с другой стороны, Ясперс, для изучения и объяснения проблем эмпирической науки, каковой является психопатология, использовал некоторые методы и механизмы трансцендентальной феноменологии Гуссерля, в том числе, основной методологический приём Гуссерля – редукцию. Кроме того, в пятом «Картезианском размышлении» Гуссерля, при раскрытии им учения об интерсубъективности, мы читаем, например, о вчувствовании в таких словах: « ...речь заходит о некоем «вчувствованиии» в определенные содержания, принадлежащие более высокой психической сфере. Они также могут быть указаны посредством живой телесности и её поведения во внешнем мире, например, внешнего поведения человека, охваченного гневом, радостью и т.д., которое хорошо понятно мне по моему собственному поведению в подобных обстоятельствах». Мы читаем и о транспонировании в такой редакции: «Это та же самая природа, но только в модусе явления «как если бы я находился там, на месте другого живого тела». Таким образом, мы подтверждаем для себя, уже из первоисточника, что К.Ясперс, действительно, и феноменологическую редукцию и вчувствование и транспонирование, в какой-то мере, заимствовал у Гуссерля, не приняв для познания душевного мира больного человека основу и главную идею трансцендентальной феноменологии – отказ от всех форм психофизического Я и воздержание от принятия всех эмпирических наук. Конечно же, будучи создателем обновленного варианта эмпирической науки, психиатрии, К. Ясперс не мог выводить за скобки эту самую науку. Тогда мы спросили себя, а что мешает нам предпринять гипотетическую попытку - взглянуть на сложнейшие феномены психической жизни, используя не прямое «наложение» трансцендентальной феноменологии на сознание больного человека, а косвенное моделирование возможного пути познания онтологического, инобытийного статуса нашего больного.
Воспользовавшись замечательным самоописанием больного, мы в двух статьях проанализировали феномен инобытия, который, будучи, неразложимым «объемлющим» бытийным статусом, дал нам возможность заглянуть в проявления психического заболевания с иных, непривычных позиций. А что, если, используя некоторые инструменты философского аппарата трансцендентальной феноменологии, попытаться заглянуть чуть глубже, и попробовать понять не только, что такое есть бред, но и почему он для больного аподиктичен, несомненно истинен? Что мешает нам высказать одно из предположений о сути изменения личности бредового больного, о каковом писал К. Ясперс. Что мешает нам поучаствовать в знаменитой методологической игре «als ob» («как, если бы»), которой вовсе не гнушались многие светлые умы далекого и совсем недавнего прошлого. Непременно следует отвести сразу же упрек в ненаучности такой попытки. Это действительно никакого отношения к психиатрии, как эмпирической науке, не имеет. Это совершенно иной, особый способ и путь познания, а значит, в определенной степени, мы свободны от строго научных критериев (опытных, дедуктивных, схемно-логических, статистических и т.д.) добывания истины. Что мешает нам, в порядке размышления, как особого способа познания мира, провести в воображении
Ну, скажем, поменяем местами бред, который, как мы привыкли думать, коренным образом меняет существование и бытие больного, и примем в качестве исходного гипотетического тезиса положение о том, что изменившееся бытие больного порождает и определяет суть бреда, порождая и многие иные феномены эндогенного психического заболевания.
Спросим себя, для начала, почему в качестве инобытия, мы будем представлять себе особое трансцендентально-подобное существование пациента? Ну, во-первых, не бытие же в соседней комнате считать инобытием. Во-вторых, уход больного от обычного бытия, от естественной установки сознания, само по себе есть особый вид трансцендирования. В-третьих, стараясь не покидать навсегда естественной установки сознания, будучи врачами, мы попытаемся лишь als ob, лишь «как, если бы», лишь в воображении, представить себе инобытийный статус больного человека, как его глубинное переживание, коренным образом отличное от нашего, существование в той самой ясперовской лагуне. В принципе, это инобытие можно именовать квазитрансцендентальным, чтобы не смешивать чисто философские понятия с определениями, даваемыми представителем естественной установки сознании, пусть даже, находящимся в статусе размышляющего и «начинающего философа». На стадии начала феноменологического анализа, психопатолог находится и исходит из естественной установки сознания, как считает сам Гуссерль, с естественной установкой сознания ничего не происходит. «Ведь феноменолог в самом деле остается жить в окружающем его «естественном», предданном мире даже тогда, когда погружается в «мир» феноменов и их феноменологического анализа», - так оценивает начальный этап феноменологического анализа Н.В. Мотрошилова. Находясь в модусе «как если бы», феноменолог, в отличие от больного пребывающего в особом инобытии, не отрывается навсегда от реально существующей действительности: «Я, следовательно, не отрицаю этот мир, как поступал бы, будь я софистом, и я не подвергаю сомнению его здесь-бытие, как делал бы, будучи я скептиком, но я совершаю феноменологическое эпохе в собственном смысле...Весь мир, полагаемый в естественной установке и в опыте действительно обретаемый, взятый в полной свободе от теории, в качестве действительно постигаемого в опыте...- пусть этот мир лишен для нас значения и не подвергается проверке, но он и не оспаривается, а просто заключается в скобки». Гуссерль не единожды подчеркивал, что его эпохе – это вовсе не игнорирование или полный отказ от реальности и окружающего мира. Эпохе Гуссерля – это только воздержание, выведение из игры, придание миру, всем видам психофизического «я», всем видам наук статуса проблематичного, а не философское отрицание тех предметов и явлений мира, которые подвергаются сомнению Декарта. Мы приведем ещё один любопытный пассаж Э. Гуссерля из 2ой части его «Амстердамских докладов», опубликованной в «Логосе» №5 за 1994г.: «Моё трансцендентальное Я...явно «отлично» от моего естественного человеческого Я, и всё же оно менее всего есть что-то в обычном смысле второе, отдельное от него, некий дублет, внеположенность в естественном смысле. Совершенно очевидно, что то, что превращает моё чисто психологическое опытное самопостижение (феноменологически-психологическое) в трансцендентальное, есть только опосредованное трансцендентальным эпохе изменение установки. Соответственно, всё обнаруживаемое в моей душе, сохраняя собственную сущность, приобретает благодаря этому новый, абсолютный трансцендентальный смысл».
Теперь, после того, как мы совершили своеобразный поворот, взяв за исходную позицию – инобытийный статус больного, попробуем ещё раз обратить свой взор на бред. При этом переживание бреда относится к той третьей группе болезненных феноменов, которые, согласно Ясперсу отличаются «полной недоступностью для понимающего предоставления их. Мы приближаемся к ним только посредством аналогий и образов. Мы замечаем их в каждом отдельном случае не с помощью позитивного понимания, но посредством прорыва, который пробивает путь нашему пониманию через это непонятное». Если согласиться с Гуссерлем, а до него с Кантом и Декартом и считать результаты познания человека в естественной установке проблематичными, в которых можно и должно сомневаться, то можно попробовать «als ob» механизмы аппарата трансцендентальной феноменологии приложить к пониманию природы аподиктичной уверенности бредового больного в истинности своих суждений. В отличие от научного работника, философа, любого трезво и здравомыслящего человека, думающего о трансцендентальном сознании и трансцендентальном «я» в переносном смысле, с включением в сознание добавления «как бы», «если бы», бредовый больной, существующий в ином онтологическом статусе, в инобытии, на самом деле, не «понарошку» считает себя обитающем в этом, по его мнению, инаком бытии (назовем его квазитрансцендентальным бытием). В том же пятом номере «Логоса» опубликована статья М. Босса «О влиянии М. Хайдеггера на возникновение альтернативной психиатрии». Оценивая идеи и мысли Хайдеггера в его работе «Бытие и время», автор статьи пишет: «Следовательно, не просто поражено какое-то предлагаемое внутрипсихическое течение мыслей. Нарушено как раз само человеческое бытие шизофреников...». Вспомним Гуссерля. Во внутреннем времени любого трансцендентального субъекта происходит постоянная смена актов сознания (cogito), которые обязательно интенционально направлены на что-то, то есть, каждое cogito имеет свое cogitatum. Если ни при каких условиях нельзя усомниться в утверждении cogito sum, то человеку, находящемуся в трансцендентальном бытии, нельзя усомниться, в существовании тех cogitatum, которые являются необходимой, составной частью, говоря языком философов, коррелятом его, этого человека, конкретного акта сознания, обозначаемое Гуссерлем словом cogitatio.
При этом, не следует забывать, что Гуссерль в самом начале создания своей феноменологии особо важным моментом считал коренное и «принципиальное различение cogitatio и cogitatum». Философ пишет, что, если cogitatio является переживанием, то cogitatum является не переживанием, а сущим, оно переживается, как реально сущее, но не содержится в переживании. А сейчас мы попытаемся сыграть в игру als ob, пригласив в своеобразный экспериментально-философский кружок нескольких склонных к размышлениям психопатологов. Предположим, что все мы захотели, интеллектуально напряглись и попытались из естественной установки сознания перейти в феноменологическую установку сознания. Мы, придерживаясь принципиальных позиций философа, вовсе не будем при этом отказываться, уничтожать или отрицать ни своё реальное бытие в нашем мире, ни сам этот мир, ни психиатрию, как эмпирическую науку. Мы только выведем всё это из игры, или как говорил Гуссерль «за скобки», переведем в режим проблематичности и осмышления. Мы можем осуществлять редукцию по картезианскому пути, либо по, так называемому, психологическому пути (с помощью двойной рефлексии).
Попытаемся провести через механизмы феноменологической редукции и двойной рефлексии наше сознание и какое-либо суждение, как одно из переживаний, одно из cogitatio, существующее в бесконечном гераклитовом потоке нашего сознания. Ну, например, суждение: «Лечение больного - всегда благо». После того, как мы освободим себя и своё сознание от всех предвходящих обстоятельств, осуществим очищение, эпохе нашего сознания от влияния любых естественно-научных знаний, обратим свой взор на само суждение, как на акт сознания, то есть подвергнем его двойной рефлексии, мы получим очищенное редукцией переживание (суждение), говоря точнее, ноэзис, существующее в интенциональной связи с предметом суждения, уже вынесенным суждением, cogitatum, или более точно – ноэмой суждения, его эйдосом. Во-первых, мы точно уясняем, что аподиктично существующее для нас переживание – ноэзис, означает аподиктичность существования предмета суждения - ноэмы. Но это вовсе не равнозначно аподиктичности (истинности) самого вынесенного суждения. То есть, существует несомненно переживание, существует несомненно вынесенное суждение, но вовсе не является несомненным сам вывод, то есть совершенно не обязательно лечение всегда есть благо. Ноэматическое ядро этого суждения присутствует «не в одиночку», говоря словами Гуссерля, а нуждается в некоторых характеристиках, или «характерах», в том числе, например, таких, как «возможное» или «достоверное», без которых полная ноэма не может обойтись. Для включения в ноэму конкретной характеристики суждения, мы на дофеноменологическом этапе должны были бы определиться, кого мы лечим, когда лечим, от чего лечим и чем лечим. То есть, истинность самого вывода суждения зависит от множества конкретных обстоятельств, которые не рассматриваются на этапе феноменологического сознания. Говоря проще, истинность (достоверность) или ложность вынесенного суждения не определяется редукцией, а вступает на путь феноменологической редукции, уже в качестве предиката (признака) данного суждения.
Пытаясь оценить через призму чистого феноменологического сознания очищенный от конкретного психофизического «Я», феномен бреда, мы уясним для себя, во-первых, что переживание бреда (cogitatio) и содержание бреда (готовые умозаключения или cogitatum) совершенно разные явления и формула феноменологии, что каждое переживание имеет свой предмет, интенционально содержащийся в переживании, ещё не означает истинного соответствия этого содержания фактам реальной действительности, то есть аподиктическим является факт существования предмета переживания, но это вовсе не означает, что оно аподиктически истинно. Мы установим, что существование предмета, интенционально связанного с переживанием, вовсе не означает его истинности, также как, например, аподиктичное существование предмета галлюцинаторного переживания (наличие образа черта в алкогольных галлюцинациях), не означает его реального пребывания в существующей действительности. В этом контексте уместно вспомнить замечательный пример Гуссерля с круглым квадратом: «В случае логических значений мы видим, что мыслимое как таковое (логическое значение в ноэматическом смысле) может быть противно смыслу, однако же, внутри бытийной категории «существует» «логическое значение» или, во всеобщей формулировке, внутри категории «ноэма»; например, мыслительное значение «круглый квадрат» имеет своё действительное бытие». Есть ещё более образный и понятный пример у Гуссерля: «Я представляю бога Юпитера, что значит: имею известное переживание представления; в моём сознании исполняется бого-Юпитеро-представление. И для сознания данное есть существенно равное, независимо от того, существует ли представляемый предмет, действительно ли он функционирует или, возможно, является полностью бессмысленным». То есть, если на феномен бреда взглянуть с помощью феноменологического зеркала, то каким бы нелепым, «противным смыслу» не был бред, феноменологией рассматривается не его истинность в эмпирическом смысле слова, не его соответствие действительности, а его феноменологическое существование, его ирреальность как ноэмы, коррелята редуцированного переживания. Во-вторых, мы обнаружим, что само по себе содержание бреда (cogitatum), является лишь содержательным оформлением переживания, отнюдь не определяющим ни природу, ни суть самого cogitatio, и это особо важно. То есть, если бред, бредовое суждение, есть переживание (cogitatio, а более точно – ноэзис суждения), то содержание бредовой идеи, сформулированное вынесенное суждение есть предмет этого переживания (cogitatum, а более точно – ноэма суждения, его эйдос), существующее несомненно, ещё не означает истинного соответствия вынесенного суждения фактическому положению дел в реальной действительности. Это чрезвычайно важное уточнение, оно раскрывает внутренний смысл четкого разделения К. Ясперсом бредового переживания, как «субъективного расстройства больной душевной жизни» с содержанием бреда (совокупностью бредовых суждений), как объективного расстройства больной душевной жизни. И разделение это обуславливается не только способом познания этого феномена больной душевной жизни, но и четким разделением феноменологами переживания и предмета переживания. При этом, мы должны помнить, что перейти от естественно-научной установки к трансцендентальному сознанию мы можем только внутри своих собственных переживаний, только со своим собственным сознанием феноменолог может осуществить процедуру редукции, также, как и рефлексию мы можем осуществить только в отношении собственных психических актов. Мы не сможем редуцировать со стороны сознание больного человека, но с помощью воображения, вчувствования, мы можем гипотетически помыслить, а как же это может произойти, и с помощью какой редукции больной человек может переходить от естественной установки сознания в инобытие.
Итак, есть бред (субъективное переживание больного человека). Есть содержание бредовой идеи – одно или совокупность нескольких бредовых суждений, предмет этого переживания. Существование суждения, будучи аподиктическим, с точки зрения психопатолога и любого здравомыслящего человека, вовсе не означает истинности, аподиктичности самого вынесенного суждения. То есть, существование самого переживания не подвергается и не может быть подвержено сомнению. А вот истинность умозаключения, суждения вовсе не вытекает из аподиктичности существования переживания этого суждения. В отличие от нашего экспериментального кружка начинающих феноменологов, пациент, уходя в свой инобытийный статус, в своё квазитрансцендентальное бытие, совершает свою радикальную редукцию вовсе не в модусе игры, не в модусе «как, если бы», не выводя только за скобки естественную установку здравого сознания – он совершает это, отрицая, отказываясь, уничтожая реальное «здешнее» бытие. Это первое, кардинальное отличие редукции пациента от феноменологической редукции здравых участников философской игры. Второе отличие перехода пациента от естественной установки сознания к инобытию его сознания заключается в распространении аподиктичности существования его переживаний, предмета его переживаний на суждения и выводы, то есть на истинность содержаний переживаний в их эмпирическом бытии. По всей вероятности, главной сутью феномена инобытия больного и является аподиктичность, априорная истинность всех его внутренних переживаний, всех его cogitation не только с точки зрения существования этих переживаний, но и с точки зрения их истинности. Для пациента в его квазитрансцендентальном инобытии переживание бреда и содержание бреда приобретают другие взаимоотношения. Смысл и аподиктичность существования предмета акта сознания, интенционально связанного с самим переживанием, автоматически определяет в сознании пациента и аподиктичность существования переживания, и аподиктичность истинности умозаключений его инобытийного болезненного сознания. Можно предположить, что внутреннее, априорное убеждение в истинности вынесенного суждения возникает у больного независимо, а подчас и раньше каких-либо логических обоснований этого суждения. Имеющиеся в реальной окружающей действительности обстоятельства, ситуации, явления, при совершении больным собственной радикальной редукции, отрицаются сознанием больного, а затем привлекаются не для исследования истины, не для поиска правильного решения, а для обоснования уже вынесенного, априорно верного для него решения («логика ставится на службу бреду»). При этом, как замечал Ясперс, содержание бреда может и меняться, но аподиктическая уверенность больного в его истинности мигрирует из одного предмета бреда в другой, совершенно не меняя суть бредового переживания – аподиктическую уверенность в истинности бредовых умозаключений. Инобытие сознания больного самим фактом появления бредового переживания, устанавливает непререкаемую аподиктичность истинности предмета данного переживания. Бытийное происхождение истинности делает её для больного субъективно абсолютной. Больной, как бы непосредственно усматривает сущность и истинность продуктов своих собственных актов сознания. Если продолжить дальше наше рассуждение, то неминуемо следует, что это вовсе не бред или аутизм определяет природу инобытийного, инакого онтологического статуса больного, а наоборот, онтологическое квазитрансцендентальное бытие больного определяет суть изучаемых феноменов. Совершив в воображении коперниканский поворот в психопатологии, мы поймём, почему же бред остается бредом, даже тогда, когда жена действительно изменяет психически больному мужу с бредом ревности. Мы поймём, что содержание бреда либо вовсе не имеет определяющего значения, либо обладает только топонимической ролью. У различных деревьев разные по форме листья, но суть фотосинтеза, происходящего в ткани различных листьев - одна и та же и не формой листа, ни названием дерева определяется сам процесс синтеза кислорода. Размышляем дальше и спрашиваем себя – если не содержанием бреда определяется его суть, не соответствием его реальным событиям и действительности, ни наличием, так называемой паралогики, то, что же тогда определяет неповторимое лицо и суть этого феномена «больной душевной жизни»? Опознав в пациенте, как некое неразделимое на составные симптомы и части, объемлющее, в виде иного онтологического статуса, мы вновь неминуемо приходит к выводу, что главной сутью бреда, которую диктует инобытийный квазиотрансцендентальный статус человека, является осознаваемое этим человеком владение абсолютной, аподиктической истиной при вынесении им бредового суждения. Если попытаться в итоге дать философско-феноменологическое определение бреда, то это будет звучать примерно так: бред- это определяемая инобытийным статусом больного человека совокупность актов сознания (суждений, умозаключений), при которых аподиктичность существования самих этих актов сознания, императивно определяет аподиктичность вынесенных суждений, принимаемых инобытийной личностью больного в качестве априорных, аксиоматических истин, независимо от предметного содержания этих переживаний.
Если попытаться понять аутизм через призму инобытия, то в сферу инакого существования, квазитрансцендентального бытия втянута болезнью вся личность человека, все сферы его души. Здесь вновь поможет als ob, взгляд на феномен через «как если бы». Переход к феноменологической установке сознания среди участников нашего философствующего кружка психопатологов происходит за счет «выведения из игры нашей естественной установки». По мнению Гуссерля, имеется аподиктически существующий общий для всех трансцендентальных «Я» мир. Трансцендентальные субъекты не могут непосредственно проникать в интенциональные миры друг друга, их монады закрыты для прямого непосредственного познания друг другом. Но у них имеются средства сообщений о событиях, происходящих в их интерсубъективных интенциональных мирах. И одно из таких средств – устная и письменная речь. При этом, всё это действо происходит в модусе als ob. Мы, размышляющие и экспериментирующие психопатологи, совершив феноменологическую редукцию в потоке нашего сознания, входим, в порядке als ob, в трансцендентальную интерсубъективность, и, будучи в ней, имеем возможность устанавливать бесчисленное количество интерсубъективных связей между собственным cogito и множеством иных cogito, интенционально сцепленных с их трансцендентальными «Я». А что же происходит в инобытийном квазитрансцендентальном статусе нашего аутичного пациента. Ведь он не занимает позиции als ob, он находится, как замечательно и точно отметил Ротштейн, в иной, непересекающейся с сознанием иных людей, плоскости. Его собственное квазитрансцендентальное cogito не может установить взаимодействие ни с иными трансцендентальными «Я», так как он не считает себя и не является бытующим в модусе als ob, ни с другими «Я», пребывающими в естественной установке, поскольку он полагает себя находящимся в ином бытии и в отличие от психопатолога-феноменолога, переходя к своей квазитрансцендентальной установке, навсегда отказался от естественной установки сознания. Таким образом, психофизическое «Я» аустиста не может находиться в пространстве интерсубъективности по определению, а инобытийное квазитрансцендентальное «Я» аутиста также не может попасть в плоскость феноменологической интерсубъективности, так как инобытийное пространство и время больного отрицает саму возможность als ob попадания в общую для всех «монад» или трансцендентальных субъектов плоскость интерсубъективности. Вследствие этого, и основное средство общения интерсубъективных феноменологических субъектов (устная и письменная речь) в этих непересекающихся плоскостях не работает. Монада аутиста, находящаяся в квазитрансцендентальном инобытии остается закрытой для всех прочих монад, для всех прочих ego, находящихся как в естественной установке сознания, так и в трансцендентальном бытии чистого сознания. За два года, истекшие с момента описания нашего пациента с инобытием, у нас появилось ещё одно удивительное наблюдение, которые мы приведем здесь и попытаемся проанализировать кратко, с точки зрения традиционной психопатологии и через «феноменологические очки».
Больной Л. Виктор, 1988г. рождения; родился единственным ребенком в семье. Роды срочные, с весом 3400г.. Отец был убит, его почти не помнит. Детсад не посещал. В школу пошел в 7лет. Первые шесть лет успеваемость была удовлетворительной. Отношения с одноклассниками с первого класса были натянутыми, дети дразнили его за излишний вес. Сколько себя помнит, плохо переносил жару, особенно влажную. Также не очень хорошо переносил «большие качели» начинала кружиться голова. В восьмом классе, во время драки получил удар кулаком по голове. При этом, сознание не терял, не падал. В области удара был «синяк». В последующем тошноты или рвоты не отмечалось, голова после этого происшествия не болела. Нигде по поводу последствий этого события не лечился. Впервые стал ощущать в себе какие-то перемены ещё в седьмом классе, но только к девятому классу осознал, что суть этих изменений в непохожести на остальных людей, что проявляется в особом устройстве его мышления, в особом способе получения и переработки информации. Изредка замечал, как некоторые сверстники намекали на него и показывали жестами, что он «какой-то не такой», что он «того». Особого внимания на это не обращал. В возрасте 14-15 лет окончательно понял, что у него имеется медлительность в решении любых задач, которая связана с тем, что он иначе, чем все остальные люди обрабатывает получаемую информацию. С 9го класса успеваемость ухудшилась. Стал осознавать, что имеет свой собственный код усвоения информации. После 9 классов не учился и не работал. Ухаживал за больной матерью, пострадавшей в автомобильной катастрофе. Психическое состояние: сознание ясное. Правильно называет своё имя, место пребывания, текущую дату. В кабинет лечащего врача входит размашистым быстрым шагом. Одет несколько неопрятно, куртка свисает на плечах, на голове одета кепка, на глазах темные очки. В кабинете ведет себя необычно: ходит из угла в угол, активно жестикулирует, разговаривает с врачом, смотрит мимо собеседника, переводит взгляд на случайно попадающие предметы. Речь в виде декламации или чтения лекции. С беспокойством отмечает, что очень боится боли и потому отказывается от сдачи анализов и забора крови. Данные анамнеза сообщает скудно и непоследовательно: «Я растолстел, дети ведь все есть хотят, программа такая ...сейчас у меня включилась другая программа». Сообщает, что обладает особым кодом усвоения информации, в который переводит всякую получаемую извне информацию в понятную для него систему. На просьбу врача показать или изобразить этот код, отказался: «Эти коды никаким жестами или рисунками изобразить нельзя. Если кто-то пытается проникнуть в мой код, я блокирую информацию. Я и до этого догадывался, что я – не такой как все». Считает, что наличие этого кода влияет на скорость его реакции. Мимика неадекватна содержанию беседы. Фон настроения неустойчивый: больной непредсказуемо переходит со спокойной речи на громкие высказывания и начинает бурно размахивать руками. На вопрос врача о травме мамы с возмущением выкрикнул: «Я не желаю об этом говорить, я не хочу это переживать заново». Спустя несколько дней пребывания в отделении охотно соглашается на беседу в кабинете главного врача, не особо обращая внимание на присутствие полутора десятков психологов. На вопросы отвечает спокойно, порой вычурными фразами, иногда употребляя длинные, несколько запутанные выражения: «Логическая цепочка вывела меня на то, что я потерял ключи здесь, на третьем этаже». Основным проявлением своего особого состояния и непохожести себя на остальных людей считает особый способ кодирования поступающей в его мозг информации. Сначала устно сообщает, а затем соглашается изобразить это в виде схемы и рисует особенности этого «кодирования». Нарисовал на листке несколько прямоугольников, прочертив стрелки от одного к другому и написав пояснительные слова. При этом правой рукой писал слова, а левой рисовал геометрические фигуры. Сообщает и изображает, что вся поступающая информация, все ощущения, все слова, образы и другие продукты «работы органов чувств» поступают в его мозг, а затем переводятся с человеческого языка на его особый внутренний язык, который он каким-то определенным образом выразить не может, так как этот язык «ни с чем невозможно сравнить и он ни на что не похож». «Представьте себе, - говорит пациент, - что у вас в голове имеется язык, наподобие английского или какого другого». Затем поясняет, что в голове происходит перевод с человеческого языка на этот «как бы английский» или другой, особый язык, затем уже на его внутреннем языке осуществляется переработка информации, затем с его особого языка осуществляется перевод на человеческий язык и только потом отдаются команды или даются ответы. Обратный процесс на схеме и в его объяснении выглядит так, что из блока памяти информация, заключенная в его внутреннем языке, переводится на человеческий язык, затем мозгом даются команды к исполнению и исполнитель (то есть его речевой аппарат) выдает устную или письменную человеческую речь или иные действия. Сообщает, что ни внутри его самого, ни внутри его мозга нет никакого чуждого ему механизма, нет ничего, что не являлось бы частью его души или тела. Подчеркивает, что это – именно он сам изменился, оставшись при этом самим собой, хотя и изменившимся, непохожим на других людей. Утверждает, что на данный момент у него нет ни друзей, ни подруг. Все после школы разбрелись. На отношения с девушками и противоположным полом он наложил запрет: «Я блокировал такие отношения». На вопрос, не причиняет ли этот «блок» ему физических или душевных неприятностей, отвечает спокойно, что он переводит этот вид энергии в занятия с радиодеталями, сборку простых радиоизделий. О своих отношениях с матерью сообщает тем же ровным тоном, хотя утверждает, что заботится о ней и ухаживает за ней. К дню рождения поздравляет её словесно, цветы никогда не дарил, так как мать сама просит не тратиться на цветы, да и он не понимает, зачем нужны цветы. Свой безработный статус объясняет тем, что нужно было ухаживать за матерью, хотя тут же поясняет, что она работает дома за компьютером, даже будучи на костылях. Его собственное существование, по его мнению, держится на пенсии, которую он получает за умершего отца. Сообщает, что, по словам матери, он очень похож по характеру на отца, которым «был таким же». Последние слова произносит с необычным выражением, но пояснить значение своих слов не может. В течение всей долгой беседы в кабинете главного врача оставался ровно-спокойным. Одним и тем же тоном, с одним и тем же выражением лица, с однотипной жестикуляцией рассказывал о кодировании, об отношении к матери, о блокировании отношений с девушками и о том, как переносит жару. На вопрос о своих планах сообщает, что пытался устроиться на работу, но комиссия обнаружила у него большие нарушения в здоровье. Суть своей болезни видит в «плохой переносимости боли» и кодировании информации, чем он и отличается от всех людей.
Из собственноручно написанной автобиографии: «Примерно в возрасте 13 лет я обратил внимание на то, что я отличаюсь от остальных. У меня несколько замедленная реакция на окружающую обстановку. Примерно в возрасте 14 лет я начал понимать, сознавать, что я мыслю и принимаю решения на некотором моем внутреннем языке. Это приблизительно, как работа компьютера. Информация об окружающей меня обстановке анализируется не напрямую, а сначала переводится в понятные мне шифры (коды). Именно ими я мыслю, они представляют понятное для меня изложение информации, но это не двоичная система. Эти шифры ( коды) я не могу выразить ни письменно, ни устно, ни в виде рисунка. Процесс общения, обучения, действия протекает примерно так. Допустим, собеседник задает мне вопрос, я перевожу в данном случае слова, интонацию в понятный мне шифр. Далее, я обрабатываю поступившую информацию и преобразую её в действие. Своё, так сказать, программирование, я осуществляю сам, кто-то другой этого просто не может, потому что он мыслит, так сказать, в другом формате. Даже такой же, как я этого не может, потому что у него, вероятно, другие коды. Для перевода поступающей информации, преобразования принятого решения, мне нужно время, что вызывает задержку в несколько секунд. . Перестроить своё мышление не представляется возможным (да и не стоит)».
Анализ случая. С точки зрения традиционной психопатологии, мы имеем дело с медленно-прогредиентным психическим расстройством, начало которого совпало с пубертатом. Развитие психического расстройства происходило на фоне последствий раннего органического поражения головного мозга, проявляющихся в церебрастенических и когнитивных нарушениях. Психическое расстройство (заболевание) манифестировало в течение последних четырех лет развитием особого типа аутопсихической деперсонализации. Суть деперсонализационного расстройства определялась самим пациентом в появлении в его внутренней психической жизни особого способа получения, кодирования и раскодирования поступающей информации. Необходимо особо отметить, что речь не идет о некоем своеобразном варианте бреда метаморфоза – превращении человека в иное существо, в компьютер. Пациент подчеркивает, что он остается тем «Я», каковым был и до болезни, что изменился только способ познания окружающего мира и общения с другими людьми. Точно также нет в данном случае и бреда психического воздействия, так как им самим, а не некоей посторонней силой осуществляется это необычное кодирование-раскодирование. Обращает внимание отсутствие социального становления личности, объективно выражающееся в РЭП, некоторое своеобразное эмоциональное снижение с одновременной существующей лабильностью. Своим внешним видом, особым складом личности, нескладностью моторики, чудаковатостью манеры общения и всем течением своей жизни, он в 17 лет уже весьма напоминает образ фершробена, рисуемый классиками психиатрии 20 столетия. Таким образом, официальной таксономией, принятой в стране, данный случай можно оценить как псевдоневротическую шизофрению, с аутопсихической деперсонализацией, осложненную комбинированным присутствием незначительно выраженных посттравматических проявлений. (F21.3, F 06.60).
Если взглянуть на нашего пациента сквозь феноменологические очки, мы обнаружим, что у юноши развивается медленно прогрессирующее психическое расстройство, с аутизацией и возникновением особого способа общения его инакой личности с другими людьми. Сравнивая двух описанных нами пациентов, обнаруживаем, что во втором случае мы имеем дело с переходным, начальным этапом становления инобытийного статуса, при котором остающимся мостиком общения инобытийной личности пациента с окружающими людьми в его эмпирическом пространстве, в его естественной установке, становится особое изменение мышления, включающее функции своеобразного переводчика (декодера) речи и информации окружающего мира на его инобытийный язык и обратно. Отличие данного случая от первого пациента является как раз начальность, переходность, неполнота инобытия. Да это и понятно, любое сложное психопатологическое расстройство не возникает внезапно, не формируется в одночасье. Переход человека, вследствие заболевания от естественной здравой установки сознания на квазитрансцендентальную, переход в иной онтологический статус также не может осуществиться внезапно. И второй случай демонстрирует тот этап, который увидеть, опознать, установить в первом случае мы уже не могли, он остался в прошлом. У Виктора Л. мы застали фазу начала онтологического изменения, при котором остаётся возможным межсубъективное общение, но уже с возникновением особой форточки, особого окна общения монады пациента с иными монадами интерсубъективного пространства в форме своеобразного изменения познавательного процесса и процесса межперсонального общения.
В статье осуществляется попытка рассмотрения некоторых феноменов эндогенных психических заболеваний, с применением отдельных положений трансцендентальной феноменологии Э. Гуссерля. Рассматривается феномен бреда в модусе als ob, с осуществлением экспериментального, пробного перехода психопатолога от естественной установки сознания к феноменологической. При этом феномен бреда рассматривается как частный случай особого онтологического статуса психически больного – квазитрансцендентального бытия, с радикальным отказом от естественной установки сознания со стороны больного. Феномен аутизма рассматривается в разрезе нтерсубъективности, сопровождаясь клинической иллюстрацией больного, с уникальным примером особого рода деперсонализации - возникновением в психическом мире пациента особого внутреннего языка, кодирующего и декодирующего информацию и общение с другими людьми. Случай проанализирован с применением традиционных приемов психопатологии и попыткой феноменологического анализа.
[1] Часть 3. Начало см. НПЖ 2003, № 4; 2004, № 4.