Треволнения и страсти, которые возбуждают фантазию, хотя они и обитают в пределах между чувством и разумом, все же следуют скорее за чувствами, нежели за разумом, поскольку они погружены в телесные органы чувств. Обычно они сводятся к двум склонностям – раздражению и вожделению. Томисты подразделяют их на одиннадцать: шесть – страстное домогательство чего-то, а пять – посягательство на что. Аристотель сводит их к двум – удовольствию и боли, Платон – к любви и ненависти, Вив делит их на благие порочные. Если благие и мы испытываем их сейчас, тогда это безмерная радость и любовь, если же это лишь предстоит, тогда мы жаждем его и надеемся; если же порочные, тогда безмерно их ненавидим, и если испытываем их сейчас – тогда мы охвачены печалью, а если они еще предстоят – страх. Эти четыре чувства Бернард сравнивает с колесами кареты, которая везет нас в этом мире. А все другие чувства подчиняются этим четырем или, как некоторые полагают, шести: любви, радости, желанию, ненависти, печали, страху, что же до других – таких, как гнев, зависть, соперничество, гордость, ревность, тревога, сострадание, стыд, недовольство, отчаяние, честолюбие, скупость, то они могут быть сведены к первым; и если они становятся чрезмерными, то поглощают жизненные силы и становятся в особенности причиной меланхолии. Существует небольшое число благоразумных людей, способных управлять собой и обуздывать эти чрезмерные аффекты с помощью религии, философии и таких божественных заповедей, как смирение, терпение и тому подобное, но большинство других людей из-за неспособности владеть собой по неблагоразумию и невежеству своему позволяет чувству полностью руководить ими; они настолько далеки от того, чтобы подавлять свои мятежные склонности, что, напротив того, всячески их поощряют, бросив поводья и всячески провоцируя их и споспешествуя им; порочные от природы и еще худшие от приобретенной искусности, воспитания, привычки, образования и присущих им извращенным склонностям, они устремляются туда, куда влекут их собственные необузданные стремления, и ведут себя больше соответственно привычке, из своеволия, нежели руководствуясь рассудком. Однако, давая волю своим неистовым страстям, таким, как страх, горе, стыд, месть, ненависть, злоба и пр., они раздираются на части, как некогда был растерзан собаками Актеон, и распинают собственные души.
В этом каталоге страстей, которые так терзают человеческую душу и служат причиной этого недуга (ибо кратко говорить о всех них и в соответствующем им порядке), на первое место в возбуждении этой склонности может по справедливости притязать печаль; она неотделимый спутник, «мать и дочь меланхолии, ее эпитом, симптом и главная причина», как считает Гиппократ, .......... порождает другую, они звенья одной цепи, ибо печаль – это в одно и то же время причина и симптом одной болезни. Почему это симптом, будет показано........ в надлежащем месте. Во всяком случае, весь мир признает в ней причину Oolor nonnulis insanioe causa fuit, et aliorum morborum insanabilium, говорит...... Аполлоний Плутарх, она причина безумия, причина многих других болезней и единственная причина именно этого несчастья, как говорит о ней Л......... Такого же мнения придерживаются Разис (Cont. lib. I, tract. 9 [Основы, кн. 1...... трактат 9]) и Гвианери (tract. 15, cap. 5 [трактат 15, гл. 5]). И стоит ей однажды пустить корни, как она завершается отчаянием, как замечает Феликс Платер..... и как указывается в Таблице Кебета, поскольку может сочетаться с ней. Х............. в своем семнадцатом послании к Олимпии описывает печаль как «жестокое мучение души, самое необъяснимое горе, отравленный червь, который снедает тело и душу и гложет самое сердце, вечный палач, непрерывная ночь, непроглядная тьма, вихрь, ураган, лихорадка, невидимая снаружи, обжигающая сильнее, чем огонь, сражение, которому не видно конца. Она распинает хуже любого тирана, никакие пытки, никакая дыба, никакие телесные муки с ней не сравнятся». Это, без сомнения, и есть вымышленный поэтом орел, терзающий сердце Прометея, и «никакая тяжесть не сходна с тяжестью сердечной» (Сир. 38, 18). «Любое волнение – это беда, однако горе – это жестокое мучение», это господствующая страсть: подобно тому как в Древнем Риме, когда там утвердилась диктатура, все должностные лица более низкого ранга прекратили свое существование; так и когда случается горе, все остальные страсти исчезают. «Оно иссушает кости», - говорит Соломон (Притч. 17). У тех, кто поражен печалью, ввалившиеся глаза, они бледные, исхудалые, у них морщинистые лица, мертвенный взгляд, насупленные брови, увядшие щеки, иссушенные тела и совершенно искажается характер. Как у Элинор, изгнанной скорбящей герцогини (о которой рассказывает наш английский Овидий), жалующейся своему супругу Хамфри герцогу Глостерскому:
Глаза мои спаси – ведь в их счастливом взоре
Ты прежде радость находил, не горе;
Теперь печаль всех прелестей лишила их.
«Вот это Элинор моя», - взглянув на них,
Сказать не смог бы ты. Скорей Горгоны взгляд.
Она препятствует пищеварению, от нее стынет сердце, портится желудок, цвет лица, сон, густеет кровь (Фернель, lib. I, cap. 18, de morb. causis [кн. 1, гл. 18,О причинах болезней]), «помрачаются душевные силы» (Пизон), она губит естественное тепло, извращает здоровое состояние тела и ума, она вызывает усталость от жизни, от нее плачут, стонут, вопят от неподдельной душевной муки. Давид тоже признавался в этом (Пс. 38, 8): «кричу от терзания сердца моего». И еще в тех же Псалмах (109, часть 4, стих 4 <в синодальном переводе – стих 28>): «Душа моя истаевает от скорби», и еще стих 38 <83>: «Я стал, как мех в дыму». Антиох жаловался, что он лишился сна, и что его сердце ослабело от горя; у самого Иисуса, vir dolorum [человека печалей], предчувствующего ожидающие его муки, «был пот его, как капли крови», а Марк (14 <34>) пишет: «На душе его была смертельная тяжесть, и никакая печаль не могла с ней сравниться». Кратон (consil. 21, lib. 2 [совет 21, кн. II ]) приводит пример с человеком, который от печали стал меланхоликом, а Монтано (consil. 30 [совет 30]) рассказывает об одной благородной матроне, «которую именно эта и никакая другая причина привела к такому недугу». И.С.Д., судя по рассказу Гильдесгейма, полностью и на много лет исцелил своего пациента, очень страдавшего от меланхолии, «однако впоследствии достаточно было незначительного огорчения, чтобы он впал в прежнее состояние и стал испытывать прежние муки». Примеры того, как возникают меланхолия, отчаяние и даже смерть, обычно одни и те же: «Ибо от печали бывает смерть» (Сир. ...... 18); «Печаль мирская производит смерть (2 Кор. 7, 10); «Истощилась в печали жизнь моя и лета мои в стенаниях» (Пс. 31, 10). Почему рассказывают, что Гекуба превратилась в собаку? А Ниоба в камень? Потому что от горя она стала бесчувственной и оцепенела. Император Север умер от горя, а какое еще неисчислимое множество людей помимо него постигла та же участь. Tanta illi est feritas, tanta est insania luctus. [Столь неистово, столь безумно его горе]. Меланхтон поясняет, что это происходит вследствие «скопления близ сердца большого количества меланхолической крови, подавляющей благотворные жизненные силы или по крайней мере притупляющей их; печаль наносит сердцу удар, заставляет его изнывать и трепетать, и черная кровь, истекающая из селезенки и распространяющаяся в подреберье с левой стороны, приводит к тем опасным ипохондрическим конвульсиям, которые случаются с теми, кто страдает от печали».
Страх – двоюродный брат печали или скорее сестра, fidus Acbates [верный Ахат] и постоянный спутник, помощник и главная действующая сила, приводящая к этому несчастью, причина и симптом, как и печаль. Одним словом, сказанное у Вергилия о гарпиях я могу повторить о них обоих:
Tristius baud illis monstrum, nec saevior ulla
Pestis et ira deum Stygiis sese extulit undis.
Нет чудовищ гнусней, чем они, и более страшной
Язвы, проклятья богов, из вод не рождалось Стигийских.
Этому мерзкому духу страха и большинству других мучительных чувств поклонялись как божеству в далекие времена в Лакедемоне, и в числе прочих – печали под именем Ангероны Деи, как отмечает Августин (de Civitat. Dei, lib. 4, cap. 8 [О Граде Божием, кн. IV, гл. 8]), ссылаясь на Варрона. Поклоняясь страху, они изображали его обычно в своих храмах с головой льва и, как рассказывает Макробий (I, 10 Saturnalium [Сатурналии, I, 10]). «В январские календы у Ангероны был свой святой день, в который их авгуры и епископы ежегодно приносили в храме Волюпии, или богини удовольствий, свои жертвоприношения; это было весьма для них благоприятно, поскольку богиня могла изгнать все душевные заботы, страдания и муки на грядущий год». Страх причиной многих плаченых последствий у людей: они краснеют, бледнеют, дрожат, потеют; он неожиданно повергает все тело в холод и жар, вызывает сердцебиение, обморок. Многие люди, которым предстоит выступить или появиться в публичном собрании или перед какими-нибудь выдающимися людьми, теряют дар речи; так Тулий признавался, что даже дрожал, когда начинал свою речь, и то же самое испытывал великий греческий оратор Демосфен, выступая перед Филиппом. От страха люди лишаются голоса и памяти, как остроумно показывает Лукиан в «Юпитере Трагике»; последнего, когда ему предстояло выступить с речью перед остальными богами, обуял такой страх, что он не в силах был произнести заранее приготовленную речь и принужден был воспользоваться подсказками Меркурия. Многие бывают настолько поражены и изумлены страхом, что они уже не ведают, где находятся, что говорят, что делают, и, что хуже всего, - он терзает их за много дней перед тем неотступным испугом и предчувствием. Он препятствует большинству благородных начинаний и вызывает у людей душевную тревогу, печаль и тяжесть. Живущие в страхе никогда не бывают свободны, решительны, уверены, никогда не веселятся, они испытывают постоянную боль, с какой, как справедливо говорит Вив, не сравнится Nulla est miseria major quam me........ никакое самое большое несчастье, никакое мучение, никакие пытки; постоянно подозрительные встревоженные, озабоченные, они по-детски падают духом, без причины, без рассуждения, «особенно если им представится какой-нибудь устрашающий предмет», как считает Плутарх. Он вызывает подчас неожиданное безумие и почти все возможные болезни, как я уже достаточно показал на примерах в своем отступлении касательно Силы Воображения, и остановлюсь на этом еще подробнее в разделе об Ужасах. Страх принуждает наше воображение представлять себе все, что ему вздумается, призывает к нам дьявола, как утверждают Агриппа и Кардано, и тиранствует над нашей фантазией более любого другого чувства, особенно в темноте. Мы убеждаемся в истинности этого наблюдения на примере большинства людей, Лаватер говорит: Quae metuunt, fingunt, то, чего они боятся, им как раз и представляется, то им мнится; им кажется, что они видят гоблинов, злых духов, бесов, вследствие чего они так часто и становятся меланхоликами. Кардано (Subtil. Lib 18 [об остроумии, кн. XVIII]) приводит такого рода пример: человеку привиделось пугало, и после этого он стал меланхоликом до конца своих дней. Август Цезарь не отваживался сидеть в темноте: Nisi aliquo assidente говорит Светоний, nunquam tenebris evigilavit [Если никого не было с ним рядом, он не мог лежать без сна в темноте]. И нельзя не удивляться тому, что представляется женщинам и детям, если им приходится пройти церковным двором ночью, лежать или сидеть одним в темной комнате, как они неожиданно обливаются потом и трепещут. Многих тревожат грядущие события, предвидение их судьбы, ожидающей их участи, как императора Севера, Адриана и Домициана, quod sciret ultimum vitae diem, говорит Светоний, valde sollicitus, их ум не знает покоя, ибо им заранее известно, что им уготовано; о многом другом в том же роде мне будет более удобно рассказать в другом месте. Я сознательно не останавливаюсь здесь на таких чувствах, как тревога, жалость, сострадание, негодование, как и на тех устрашающих ветвях, что являются производными от этих двух стволов – страха и печали; вы можете больше прочесть о них у Карло Паскуале, Дандини и др.