Патография Николая Ставрогина

Ныне почти забытая наука патография – особый раздел психиатрии, изучающий изображения психических расстройств в художественном творчестве, а также влияние различных заболеваний на само творчество деятелей культуры. По изящному выражению Николая Георгиевича Шумского, «патография – это биография, написанная психиатром с использованием его специальных знаний»[1]. Что же может дать патографический подход в анализе одного из самых ярких литературных героев Ф.М. Достоевского?[2]

С Николаем Всеволодовичем Ставрогиным читатель встречается во второй главе романа «Бесы» («Принц Гарри. Сватовство»), содержащей краткую биографию персонажа. Первое, что должно обратить на себя внимание, учитывая специфику нашего рассмотрения, – это странное перерождение героя, отправленного для продолжения образования в Петербург:

... молодой человек как-то безумно[3] и вдруг закутил. Не то, чтоб он играл или очень пил; рассказывали только о какой-то дикой разнузданности, о задавленных рысаками людях, о зверском поступке с одною дамой хорошего общества, с которою он был в связи, а потом оскорбил ее публично. Что-то даже слишком уж откровенно грязное было в этом деле. Прибавляли сверх того, что он какой-то бретер, привязывается и оскорбляет из удовольствия оскорбить[4].

Таким образом, нежный и чувствительный юноша («бледный и тщедушный» при отъезде) резко и как будто неожиданно превращается в холодного и высокомерного тирана. Думается, большинство читателей, в силу своей неискушенности, будут, вослед за воспитателем Ставрогина – Степаном Трофимовичем Верховенским, искать объяснения таких поступков по нормам поведения здорового человека, полагая, «что это только первые, буйные порывы слишком богатой организации, что море уляжется и что все это похоже на юность принца Гарри, кутившего с Фальстафом, Пойнсом и мистрис Квикли, описанную у Шекспира»[5]. Хотя ощущение какой-то отталкивающей иррациональности («грязь, грязь!») и, следовательно, болезненности, проникнет и в их рассуждения. Увы, такое объяснение оказывается совершенно неверным. Не вероятнее ли, что перед нами проявления какой-то резко обозначившей себя психической болезни? Какой? По всему следует заключить, что это ничто иное, как шизофренический шуб (от немецкого сдвиг). Сейчас уже стало ясным, что каждый болезненный приступ шизофрении определяется внутренними причинами, так сказать – нарушениями химизма человеческого мозга, но восприятие этих причин недоступно непрофессионалам. А поскольку беспричинных событий не бывает, далекий от медицины человек закономерным образом начинает искать их во внешних событиях жизни настигнутого недугом – тяжелых переживаниях, обидах, несчастной любви и проч. Хуже всего то, что из каждого болезненного приступа человек обычно выходит уже деформированной личностью, как бы «сниженным» в сравнении с тем, каким он был еще недавно. И эти патологические сдвиги могут происходить весьма резко, иногда – в какие-нибудь несколько недель или даже дней.

В результате болезненного сдвига человек становится личностью совершенно другого плана. Образно говоря, произошедшее можно уподобить падению зеркала, разлетающегося на множество мелких осколков, каждый из которых способен отразить фрагмент окружающей его действительности, однако ни в какую общую картину эти фрагменты сложить уже невозможно. Нечто подобное происходит и со Ставрогиным. Как отмечал еще Д.А. Аменицкий, хотя умственные способности и полученные ранее знания у него остаются как будто нетронутыми, их связь с духовным обликом личности уже лишена прежней целостности и жизненности. Его идеи больше не проникнуты теми живыми чувствами и верованиями, которые составляют основу личности, ее интимное ядро. Лишь благодаря колоссальному автоматизму психики, они остаются присущими этому человеку. Только таким образом Ставрогин «известный период времени может производить впечатление корректного, образованного, рассудительного человека».

В стремлении реализовать один из важнейших литературных замыслов Достоевский лепил образ мощной, богатейше одаренной, хотя и демонической натуры. Не только в воображении художника, но и в реальной жизни личность такого масштаба может очень долго сопротивляться психозу. Но отпечаток болезни на Ставрогине слишком тяжел. Да это и не удивительно: больной шизофренией человек нередко - не более, чем пассивный раб автоматических, неконтролируемых критическим сознанием стимулов, проявляющихся у него совершенно изолировано, вне обычных ассоциативных связей нормальной личности с окружающим миром и имеющих как бы исключительно моторный характер. Закономерно, в таком случае, что после своей неожиданной отставки[6] Ставрогин оказывается «в какой-то странной компании», связавшись «с каким-то отребьем петербургского населения, с какими-то бессапожными чиновниками, отставными военными, благородно просящими милостыню, пьяницами, посещает их грязные семейства, дни и ночи проводит в темных трущобах и Бог знает в каких закоулках, опустился, оборвался и что, стало быть, это ему нравится»[7]. Однако Николай Всеволодович, как выяснится по возвращении в родной город, отнюдь не опустился сам до облика «какого-нибудь грязного оборванца, испитого от разврата и отдающего водкой»! Что же, в таком случае, связывало его с таким окружением и чем, с позволения спросить, он компенсировал столь значительную разницу со своими новыми знакомцами? Ведь отношение обитателей трущоб даже к просто хорошо одетым чужакам таково, что может стать в буквальном смысле опасным для жизни последних. Кажется, только больной шизофренией человек способен на выполнение столь тяжелой, сколько и нелепой миссии! Интересно, что спустя годы после написания «Бесов» некоторые характерные детали судьбы Николая Ставрогина повторятся, правда, совершенно карикатурно, в судьбе реального человека – поэта Александра Добролюбова, в приступе безумия ушедшего «странствовать в крестьянском платье» (сын генерала!) чуть ли не прямо из университетской аудитории и позже основавшего секту «добролюбовцев», где проповедовал демагогические идеи «соединения со всем сущим» на Земле[8]. Разумеется, это не единичный, а только лишь весьма яркий пример подобной коллизии.

Мимоходом Достоевский отмечает, что Ставрогин не просит у матери денег. Однако, думается, дело здесь не в «именьице – бывшей деревеньке генерала Ставрогина (отца персонажа – Н.Б.), которое хоть что-нибудь да давало же доходу», как пытается убедить нас автор, а в том, что, благодаря аутистической (т.е. полностью обращенной внутрь себя) направленности личности, Ставрогин не понимает функции денег или - что в данном случае одно и то же - совершенно не придает им значения. О том, как удачно иной больной шизофренией может существовать в каком-либо сообществе людей и без них, свидетельствуют обстоятельства биографии уже упомянутого Александра Добролюбова, много лет кочевавшего по советской России с артелью печников.

Когда же, наконец, герой Достоевского предстает перед ведущим повествование Хроникером (а вместе с ним, и читателями «Бесов») собственной персоной, его лицо уже обладает каким-то поражающим качеством. Пытаясь объяснить свое впечатление, Хроникер обращается мыслью к некоторым деталям в этом лице, с его странной контрастностью, вроде неестественной черноты волос и белизны кожи или странной ясности и спокойствия светлых глаз. Однако, несомненно, рассказчика настораживает не это, а что-то другое, мучительно ускользающее от его понимания. Скорее всего, эта особенность – специфическая маскообразность лица. Дело в том, что лица здоровых людей, даже если они и не отличаются особой чувствительностью, необыкновенно подвижны. Застывшая мимика шизофреника настолько отлична от нормы, что ее, даже не поняв – чтó это, непременно почувствует каждый здоровый человек. И такое лицо произведет на него отталкивающее впечатление. Неудивительно, что Хроникер характеризует свои ощущения от внешности Ставрогина как отвратительные.

Застывшая мимика лица – одно из проявлений типичного для шизофрении кататонического оцепенения мышц тела. Вот как оно выглядит у героя нашего рассмотрения:

Минуты две он простоял у стола в том же положении, по-видимому очень задумавшись; но вскоре вялая, холодная улыбка выдавилась на его губах. Он медленно уселся на диван, на свое прежнее место в углу, и закрыл глаза, как бы от усталости[9].

Генеральша Ставрогина, спустя некоторое время посетившая сына в его комнате, поражается, «что он может так спать, так прямо сидя и так неподвижно; даже дыхания почти нельзя было заметить»[10]. Лицо Николая Всеволодовича при этом «было очень бледное и суровое, но совсем как бы застывшее, недвижимое; брови немного сдвинуты и нахмурены; решительно, он походил на бездушную восковую фигуру»[11] (курсив наш – Н.Б.). В описанном состоянии герой Достоевского находился «долго, более часу», причем «ни один мускул лица его не двинулся, ни малейшего движения во всем теле не высказалось»[12]. Что и говорить, любой мало-мальски искушенный в физиологии человек сразу поймет, что здесь ни о каком сне не может быть и речи, поскольку в одной из фаз этого физиологического процесса мышцы человека настолько расслабляются, что он уже не может поддерживать принятой ранее позы и неминуемо должен будет упасть.

* * *

Как известно, по возвращении в родной город, Ставрогин с полгода живет совершенно незаметной жизнью – «вяло, тихо и довольно угрюмо», «с неуклонным вниманием исполняя весь губернский этикет»[13]. Впрочем, на простодушных жителей городка он производит впечатление не только «весьма порядочно образованного», «даже с некоторыми познаниями», но и «чрезвычайно рассудительного человека», способного «судить и о насущных, весьма интересных темах». Чем же, при своей неразговорчивости, Николай Всеволодович мог вызвать такое ощущение? Разве что «смелостью и самоуверенностью», носящими отчетливо болезненный оттенок и обнаруживаемыми в отдельных, брошенных вскользь, репликах. Здесь стоит отметить, что одно из наиболее ранних и обстоятельных описаний психического облика больных шизофренией, данное еще русским психиатром Сергеем Алексеевичем Сухановым, определялось им именно как «резонирующий характер»[14]. Но вот, разражается (совершенно закономерный для такой болезни) форменный скандал: некто Павел Павлович Гаганов, житель городка, где разворачивается действие романа, «человек пожилой и даже заслуженный», на свою беду «взял невинную привычку ко всякому слову с азартом приговаривать: «Нет-с, меня не проведут за нос!». И вдруг «однажды в клубе, когда он, по какому-то горячему поводу, проговорил этот афоризм собравшейся около него кучке клубных посетителей, Николай Всеволодович, стоявший в стороне один и к которому никто и не обращался, вдруг подошел к Павлу Павловичу, неожиданно, но крепко ухватил его за нос двумя пальцами и успел протянуть за собою по зале два-три шага»[15]. Стоит обратить внимание на то, что Ставрогин «в самое мгновение операции был почти задумчив» («точно как бы с ума сошел», добавляли иные свидетели, они и не подозревали, насколько близки были к истине!).

Как же объяснить столь странный поступок героя? Возьмем на себя смелость утверждать, что это отнюдь не эпатаж. Думается, любой внимательный читатель романа с легкостью убедится: Ставрогин вообще ничего не делает напоказ. Таким образом, речь может идти только о нечувствительности к переносному смыслу пословиц. Известно, что иносказания совершенно недоступны пониманию олигофренов – людей, от рождения слабоумных. Однако олигофрению, мы, разумеется, тут же отметаем. И действительно, остается только признать, что перед нами одно из ярчайших проявлений аутистического мышления больных шизофренией. Удивительным образом этим людям свойственно путать омонимы – слова, одинаковые по звучанию, но совершенно разные по значению: ключ (инструмент, приспособление) – ключ (родник); соль (приправа к пище) – соль (музыкальная нота); кошка (животное) – кошка (якорь), различить которые, исходя из контекста, нормальному человеку не составляет никакого труда[16]. По этой причине больные часто не способны понимать переносный смысл пословиц. Без преувеличения можно сказать, что эта деталь столь же четко указывает на наличие шизофрении, как звезды на погонах военного – на его звание. Правда, психиатрам это стало понятным только после работ таких светил медицины, как Блейлер, Крепелин, Ганнушкин, Лебединский и др. в первой четверти ХХ века. Достоевский, как известно, писал свой роман в 1871-72 гг. Насколько же лет он опередил науку? Вот он – реализм «в высшем смысле слова»!

Несомненно, читатель гораздо лучше разберется в столь своеобразной особенности мышления больных шизофренией, если примеры ее проявления будут продолжены. Пожалуй, наиболее рельефно интересующие нас особенности обнаруживаются тогда, когда столкновение с ними происходит не в стенах специализированной клиники, которые уже сами по себе как бы располагают ко всяким нелепицам, а, так сказать, в обычном быту, где любая странность способна резануть даже и не слишком искушенный глаз.

Лет двадцать назад, я отъезжал на обычном рейсовом автобусе от железнодорожной станции Ново-Иерусалимская, что недалеко от Москвы. Едва машина тронулась, ко мне обратился сидевший рядом молодой человек с просьбой подсказать, где ему сойти в Юркино. Сразу стало понятно, что передо мною любитель старины: эта остановка располагается вдали от жилья и сходят на ней только те, кто идет к древней, больше того – уникальной церкви, возможно созданной по проекту самого Алевиза Нового (строителя Архангельского собора в Московском Кремле). И мой сосед по автобусу тут же подтвердил справедливость такой догадки:

- Церковь там интересная, – заявил он, – рубежа XV-XVI веков.

- Да, – согласился я, еще не подозревая, что ждет меня в дальнейшем.

- И, что же, валы-то высокие? – огорошил меня вопросом новый знакомец.

- Какие валы? – я даже растерялся от неожиданности, – там нет никаких валов!

- Как это – нет? – возмутился мой собеседник, – ведь это церковь рубежа? – Рубежа! А укрепленные рубежи обязательно имеют валы!!!

Ошарашенный таким пассажем, я обернулся к столь странному ценителю местных древностей, но тут на меня словно дохнуло чем-то давно знакомым, но уже совершенно «из другой оперы». «Э, брат...» – сказал я своему «внутреннему Петру Ивановичу», вглядываясь в глаза собеседника. Они не оставляли сомнения в психическом неблагополучии моего визави. Понимая, что дальнейшая дискуссия станет мукой всего оставшегося пути, я, против всяких правил приличия, признаться – совершенно бесцеремонно, отвернулся к окну. Потеряв возможность дальнейшего общения со мной, сосед совершенно не огорчился, даже не очень удивился, а тут же вступил в контакт с сидевшими позади него старушками. Грешен, мне было забавно наблюдать, как протекала эта беседа на двух совершенно разных языках: с одной стороны в сотый раз неслось все о тех же «валах и рубеже», с другой – о том, что церковный священник был «батюшка солидный, служил, пока приход не закрыли»... Наконец, минут через сорок содержательной и, кажется, приятной обеим сторонам беседы, не выдержал крепкий мужчина лет 35-ти в голове автобуса: «Да что ж за искусствовед такой попался?!» – простонал он, но тут мы, к счастью, подъехали к погосту Юркино...

Интересно, что столь своеобразное восприятие слов может проявляться и у больных шизофренией полиглотов. Так, например, в материалах «Павловских клинических сред», содержащих уникальные, удивительной полноты, стенографические отчеты о посещениях великим физиологом неврологических и психиатрических клиник Ленинграда, находится весьма любопытный для нас эпизод беседы с пациентом :

Иванов-Смоленский (ведущий консилиума – Н.Б.). Отчего вы так охрипли?

Больной (до 18 лет совершенно не знавший русского языка, учившийся в религиозной еврейской школе – Н.Б.). Подождите, сейчас у меня голос очистится. (Откашливается).

Павлов. Может быть, маленький грипп?

Больной. Нет, у меня гриппа нет. У меня, знаете, голос какой. У меня чудный голос. Уже более двух тысяч лет евреи живут в изгнании[17].

Нет сомнения, никто из участников сцены (равно как и никакой читатель) не смог бы понять странного перехода от охрипшего голоса – к изгнанию, если бы не помощь одного из присутствующих на разборе: оказывается, «в переводе на русский язык еврейское «голос» - это изгнание»![18]

Впрочем, ведь и у самого Ф.М. Достоевского еще найдутся примеры столь необычного мышления. Откроем II главу одного из самых ранних произведений писателя – повести «Двойник» в том ее месте, где доктор медицины и хирургии Крестьян Иванович Рутеншпиц, пользующий главного героя повести Якова Петровича Голядкина, задает тому, казалось бы, самый безобидный вопрос:

- Скажите мне, пожалуйста, где вы живете теперь?

- Где я живу теперь, Крестьян Иванович?

- Да... я хочу... вы прежде, кажется, жили...

- Жил, Крестьян Иванович, жил, жил и прежде. Как же мне не жить! – отвечал господин Голядкин, сопровождая слова свои маленьким смехом и немного смутив ответом своим Крестьяна Ивановича[19].

Нечего говорить, Яков Петрович плетет что-то несуразное... Неудивительно, что маститый врач, обладающий не только «значительным орденом», но «выразительным, сверкающим взглядом, которым одним, по-видимому, прогонял все болезни» тут же, совершенно автоматически, пытается поправить своего пациента:

- Нет, вы не так это поняли; я хотел со своей стороны...

- Я тоже хотел, Крестьян Иванович, со своей стороны, я тоже хотел, - смеясь, продолжал господин Голядкин. – Однако ж я, Крестьян Иванович, у вас засиделся совсем[20].

В тесной связи с рассмотренной особенностью мышления состоит, по-видимому, стремление больных шизофренией к использованию неологизмов собственного изобретения, часто бессмысленных, странных, курьезных. Одним из первых обратил внимание на эту деталь при шизофрении уже упомянутый С.А. Суханов[21]. Вместе с тем, и рисунки шизофреников могут поражать нелепым соединением совершенно не сочетаемых деталей; весьма показательны здесь звери «на гусеничном ходу» вместо лап, элементами питания вместо сердца, пулеметами вместо когтей или что-либо подобное, возникающие при попытке изобразить «несуществующее животное».

Возвратимся к Ставрогину. Как известно, за одним импульсивным поступком у него последовали и другие (среди них – укус за ухо губернатора), переполнившие чашу общественного терпения, в результате чего герой оказался под стражей в арестантском доме. Там он и обнаруживает картину острого кататонического возбуждения:

В два часа пополуночи «арестант, дотоле удивительно спокойный и даже заснувший (а, на деле, пребывающий в ступорозном состоянии – Н.Б.), вдруг зашумел, стал неистово бить кулаками в дверь, с неестественной силой оторвал от оконца в дверях железную решетку, разбил стекло и разрезал себе руки»[22].

Парадоксальным образом, происшедший припадок принес всем облегчение: обществу стало наконец-таки ясно, что сотворивший все эти несуразицы человек просто болен, а у нарушителя общественного спокойствия вслед за припадком неистового буйства последовало, вполне закономерное, улучшение состояния здоровья. Но, все-таки, полного выздоровления у Ставрогина так и не происходит, несмотря на двухмесячное домашнее лечение по рекомендациям «известного врача из Москвы» и последующие «путешествия по заграницам». Герой Достоевского по-прежнему остается больным человеком, за маской какого-то «загадочного сфинкса» таящим совершенное душевное отупение. «Он ничего не ищет, ни к чему определенному не стремится», - констатирует в своем анализе Д.А. Аменицкий, - «никого не любит, чужд всяких привязанностей. Для него нет ничего святого, ничего морально ценного, ничего такого, что заставило бы дрогнуть сердечные струны самого заурядного человека»[23]. Благодаря этому, Ставрогин оказывается, к изумлению окружающих, способным стоически переносить «удары судьбы» и сохранять видимое душевное спокойствие «в самые, казалось бы, критические моменты его жизни», как например, при получении оплеухи от Шатова, во время дуэли с Гагановым и проч. Замечательно, что среди почитателей творчества Достоевского находятся люди, считающие за благо брать в этом отношении со Ставрогина пример! Однако, то, что кажется другим геройством или даже высочайшим уровнем духовности, по сути оказывается лишь «проявлением безыдейных волевых тормозов с одной стороны и импульсивных порывов с другой»[24]. В определенных обстоятельствах жизни, такая душевная тупость проступает во всей своей ужасающей наготе, например, когда Ставрогин, без тени какого-либо смущения, обыденно и твердо признается матери в нелепой женитьбе на Лебядкиной или – когда он общается с членами тайного общества, руководимого Верховенским-младшим, нигде не обнаруживая своих симпатий ни к целям организации, ни к ее участникам. Его отношение к этим людям такое же, как и к петербургским «бессапожным чиновникам», к компании капитана Лебядкина с Федькой-каторжным и другими темными элементами. Герой Достоевского как бы и вправду претворяет в жизнь резонерскую идею «соединения со всем сущим». Между тем, опустошение его личности неуклонно нарастает, что и приводит в конце концов к самоубийству. В свете всего сказанного оно выглядит совершенно закономерным: человеку уже нечем жить, и он бессильно валится словно ствол давно прогнившего дерева в лесу.

Разумеется, чрезвычайно интригует вопрос: кто же мог послужить прототипом для психопатологических черт образа Ставрогина? Пока это остается неизвестным. Широко распространено мнение, что в этом, любимом, по признанию самого создателя, образе[25], отразились черты одной из ярчайших фигур ближайшего окружения Достоевского 40-х гг. – Николая Спешнева[26]. Однако, при всей «многоумной спокойной непроницаемости» этого человека, при всей его холодности и загадочности, при всей, так и хочется сказать, его инакости в кругу общения, никаких убедительных доказательств того, что все эти качества порождены именно психическим заболеванием, нет[27]. Возможно, впрочем, что Достоевский, как бы пребывая в некоем наваждении от деформированной шизофренией личности, мог оттолкнуться от образа Спешнева, лишь усилив его характерные черты, правда, доведя их до крайней степени выражения. Иными словами – превратил личность шизоидного склада в законченного шизофреника. Другое дело, что в этом случае, как и в реальной жизни, при манифестации психоза, количество уже перешло в принципиально новое качество, и созданный образ приобрел столь новые характеристики, что также утратил связь со своим прототипом, как заболевший человек утрачивает связь с собой, каким он был до развития болезни.

Наконец, самый важный в нашем рассмотрении вопрос – о причинах возникновения этого образа. Подчеркну: Достоевский, несомненно, не отдавал себе отчета в том, что лепит облик героя с людей, пораженных тяжелейшим психическим недугом. Вероятно, в какой-то период своей жизни, скорее всего – при самом начале своего становления как писателя (вспомним фрагмент из писавшегося в 1845 г. «Двойника»[28]), Достоевский столкнулся с каким-то несчастным (быть может, даже не одним), который был болен шизофренией. Будучи, как человек иного склада, личностью чрезвычайно темпераментной, можно даже сказать, – огневой, писатель не мог не получить острейшую душевную рану, обжегшись «космическим холодом» шизофренической личности. Видимо, эта рана была столь глубока, что Достоевский не мог оправиться от нее долгие годы. И душевная боль, как это нередко бывает, (вспомним, хотя бы Булгакова, с его навязчивым кошмаром переживания сцены убийства петлюровцами безоружного, безвинного человека), прорвалась на страницы его произведений.

Вместе с тем, на протяжении всего творчества писателя привлекала проблема духовной трагедии личности-одиночки, противостоящей не только людской толпе, с ее убогими страстями и ненужной суетой, но и общепризнанным человеческим ценностям, важнейшими из которых для Достоевского были ценности христианского мировоззрения. В таком случае, по-видимому, речь может идти о совпадении двух, правда, несопоставимых по значению, мотивов: ведь лучшего прототипа для «гордого, необыкновенного, замкнутого, преступного, но в своей преступности привлекательного и загадочного человека»[29] (высшим выражением которого и явился Ставрогин), чем больной шизофренией с его кататонической инакостью трудно отыскать. Другое дело, что столь тяжелая психическая болезнь полностью исключает ответственность героя за свои поступки. Но одарив свое создание столь говорящей фамилией – «ставрос», что по-гречески означает «крест», – Достоевский, как христианин, был, несомненно, уверен, что для каждого человека нет и не может быть «креста», данного ему не по силам. Поэтому-то образ Ставрогина оказывается внутренне противоречивым и, как бы двоится, сочетая, казалось бы невозможное – убедительность литературного персонажа и достоверность психопатологического типа. В тоже время, сотворенная писателем пара Ставрогин и Верховенский младший – необыкновенно яркий пример общественной драмы, когда мысли абсолютно больного человека реализуются в жизнь абсолютно здоровым подлецом. Поразительно, насколько это оказывается актуальным для нашей теперешней жизни! Вот только Верховенский у нас, перефразируя выражение Р.И. Хасбулатова, – «коллективный».

Замечательно, что создание Ставрогина освободило Достоевского от его шизофренического наваждения: психопатологические черты такого порядка при создании последующих героев меркнут, в то время, как идеи духовного одиночества и самоизоляции, ведущие к краху личности, по-прежнему продолжают волновать, переходя от Версилова из романа «Подросток» к Ивану Карамазову из последнего произведения писателя, его «романа-завещания» «Братья Карамазовы».

Н.Н. Богданов (Москва)

Примечания

[1] Н. Шумский. Врубель: жизнь и болезнь. СПб. «Академический проект». 2001. С.3.

[2] В своем рассмотрении мы во многом будем следовать за замечательным русским психиатром Дмитрием Александровичем Аменицким, давшим в свое время блестящую характеристику патопсихологических особенностей этого персонажа. (См.: Аменицкий Д.А. Психиатрический анализ Николая Ставрогина. Совр. психиатрия. 1915. № 1. С.28-41).

[3] Слово произнесено. Дело не в том, что Достоевский дает читателю ключ к пониманию созданного им образа. Но именно так, с невытравимым ощущением болезненности всего происходящего и должен воспринимать здоровый человек поступки (вследствие их необъяснимости, нелепости) пораженной шизофренией личности.

[4] Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. в 30-ти т. Л. «Наука». 1972-1990. Т.10. С.36.

[5] Там же. С. 36.

[6] Еще вопрос – чем Ставрогин вернул себе утраченные права, отличившись, как туманно говорит Достоевский «в шестьдесят третьем году». Не была ли это особая беспощадность к участникам польского мятежа, на события которого, кажется, намекает автор?

[7] Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. в 30-ти т.Т.10. С.36.

[8] Подробнее о А.М. Добролюбове см., например, - Маковский С. Портреты современников. М. Издательский дом ХХI век – согласие. 2000. С.143-172.

[9] Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. в 30-ти т. Т.10. С.182.

[10] Там же.

[11] Там же.

[12] Там же.

[13] Там же. С.37.

[14] Суханов С.А. Патологические характеры. СПб. Тип. 1-ой СПб. трудовой артели. 1912. С. 199-289.

[15] Там же. С.38-39.

[16] Именно на этом, собственно говоря, строится весь феномен каламбура, игры слов. Удачным примером чего может служить следующий эпизод из романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита»: «А-а! Вы историк? – с большим облегчением и уважением спросил Берлиоз. Я – историк, - подтвердил ученый и добавил ни к селу ни к городу (курсив мой – Н.Б.): - Сегодня вечером на Патриарших будет интересная история!» (Булгаков М. Избранное. М. «Художественная литература». 1983. С.23).

[17] Заседание 21 марта 1934 г. (Павловские клинические среды. Стенограммы заседаний в нервной и психиатрической клиниках. Изд-во АН СССР. 1955. С.404).

[18] Там же.

[19] Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. в 30-ти т. Л. «Наука». 1972-1990. Т.1. С.121.

[20] Там же.

[21] Суханов С.А. Указ. соч. С. 265.

[22] Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. в 30-ти т. Т.10.С.43.

[23] Аменицкий Д.А. Психиатрический анализ Николая Ставрогина. С.39.

[24] Там же. С.37.

[25] См., в частности, письмо Достоевского к М.Н. Каткову от 8 окт. 1870 г.

[26] См., например, - Гроссман Л.П. Спешнев и Ставрогин. В кн.: Бесы: антология русской критики. С. 614-618.

[27] Наиболее полные материалы собраны в книге Л.И. Сараскиной «Несбывшаяся судьба». М. «Наш дом». 2000. 535 с.

[28] Как известно, в середине 1860-х гг. Достоевский переделывал свою многострадальную повесть, но интересующий нас фрагмент присутствует еще в ранней ее редакции. См.: Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. в 30-ти т. Л. «Наука». 1972-1990. Т.1. С.343.

[29] Бем А.Л. Эволюция образа Ставрогина. В кн.: Бесы. Роман в трех частях. Бесы: антология русской критики. М. «Согласие». 1996. С.639.