Реалистический психотерапевтический театр-сообщество (РПТТС) есть частица российской Терапии творческим самовыражением – ТТС (Бурно М.Е., 1989, 1999 а, б-2000,2002, Бурно М.Е., Добролюбова Е.А. (ред.), 2003). Этот по-своему сложный, но и празднично-светлый театрально-психотерапевтический метод внутри метода-системы ТТС существенно помогает, как и вся ТТС, разнообразным в широком смысле психиатрическим, тревожно-депрессивным пациентам с более или менее сложным переживанием своей неполноценности (дефензивностью). Но РПТТС (здесь – просто Театр-сообщество, или Театр) выбирает из этой обширной (особенно в России) группы пациентов, может быть, самых сложных, тяжелых и поэтому одиноких – и душевно, духовно, и без человека-спутника по жизни. Этим пациентам, по природе их страдания (прежде всего, по причине больной, депрессивной застенчивости и ранимости, невозможности без душевных ран общаться с людьми), часто недоступны земные радости женской и мужской любви, радости материнства, отцовства, дружбы и многое другое, помогающее человеку чувствовать себя именно человеком, чувствовать-осознавать свой человеческий смысл в жизни. В то же время эти люди в большинстве случаев богаты, сложны душой, расположены своей природой к любви и творчеству. Они отчетливо понимают, мучительно переживают (до нередких здесь попыток к самоубийству) свою несостоятельность-обделенность в человечестве. РПТТС является для них возможностью почувствовать, пережить хотя бы немногое из того, что для них без нашего Театра-сообщества практически было бы невозможно в жизни.
В этой книге попытался обобщить опыт двенадцатилетней работы с Реалистическим психотерапевтическим театром-сообществом.
Итак, РПТТС, в основном, вбирает в себя дефензивных пациентов, как и вся ТТС. Незамужних и неженатых. Обычно лишь здесь, как отмечал выше, они и живут душой, чувствуют вообще какую-то жизнь, радуются ей.
Более всего в нашем театре, если говорить клинико-психиатрическим языком школы Снежневского (языком отечественной психиатрической классификации), – пациентов с различными (но обычно с более или менее выраженной дефензивностью-психастеноподобностью) вариантами вялотекущей шизофрении, с приступообразно-прогредиентной шизофренией, чаще близкой к вялотекущей. Реже это – пациенты с шизофренией, протекающей в виде атипичного затяжного пубертатного приступа (см. работы А.С.Тиганова, А.Б.Смулевича, М.Я.Цуцульковской в «Руководстве по психиатрии» под ред. А.С.Тиганова (1999), т. 1, с. 432-457). Шизофренические (шизотипические) пациенты с преобладанием в шизофреническом (полифоническом) «характере»[2] истероидного радикала, с поверхностной, несложной дефензивностью, нередко, ярко-демонстративно сыграв свои психотерапевтические роли в театре, улучшаются настолько, что приспосабливаются к жизни среди здоровых людей (во многом благодаря своей демонстративности-истероидности рядом с несложной, «внутренней», притихшей уже дефензивностью). Но глубоко дефензивные пациенты обычно остаются в Театре на долгие годы, и здесь уже речь идет о терапевтическом эффекте в виде более или менее выраженного просветления качества душевной жизни, что, по мнению многих пациентов и их близких, уже бесценно.
Также на какое-то время (обычно не более двух лет) остаются в театре психастенические, шизоидные и другие (тоже с выраженной дефензивностью) психопатические пациенты (в том числе органические психопаты – по Г.Е.Сухаревой). Но на долгие годы приживаются в театре (как и в ТТС вообще) некоторые дефензивные дебилы со склонностью к примитивному творчеству. Тревожно и судорожно-крепко держатся они за это сообщество-семью, единственное место, где с благодарностью чувствуют заботливо-теплое, без насмешек, отношение к себе.
В широком современном международном смысле пациентов нашего Театра можно было бы назвать «дефензивные бордерлины», опираясь на то, что в сегодняшней кратчайшей психиатрической классификации бордерлиновый пациент по выраженности своего душевного расстройства стоит между невротиком и психотиком (Вид В.Д., 2001, с. 43-51).
Эскизно, клинико-психотерапевтически опишу некоторые варианты достаточно типичных пациентов-актеров РПТТС под моими рабочими диагностическими обозначениями.
В духе клинической психотерапии попытаюсь, прежде всего, отметить здесь по возможности те клинические особенности наших пациентов-актеров, которые обусловливают существенную помощь в этих случаях именно РПТТС. Эти клинические особенности, таким образом, есть показания к лечению в подобном театре-пристанище.
Вот сложившиеся за все годы работы Театра клинико-психотерапевтические группы пациентов-актеров.
1. Вялые астено-ипохондрические робкие, разлаженные тугодумы (близки к пациентам с «вялотекущей простой шизофренией» Р.А.Наджарова (Тиганов (ред.), с. 445-446)).
Нередко медвежье-диспластического сложения.
Рассказывают о себе, что уже с детства – «заторможенные», робкие, забитые, с обидными прозвищами, «тугодумы». Тревожные и одновременно вялые. В школе им по душе «занятия по труду», биология, литература. Проглядывает нередко в детстве интерес к наблюдению за животными, насекомыми, составлению гербариев, к фотографии. Рассказывают, что, кажется, занялись бы всем этим как следует, с охотой, но мешала тревога, что не получится, «не научусь фотографировать так, как хотелось бы» и т.п. «Трудно что-то объяснить словами». «Глыба вялости». Более тянутся в отрочестве, в юности к технике, и здесь дело, хоть и с медлительностью, но идет. Поступают в техникумы, боясь-стесняясь институтов, или делаются без специального образования, например, сантехниками, электриками, обучаясь делу в процессе работы.
Лет с 15-ти обычно уже «находят» на них на дни и недели отчетливые состояния душевной вялости-апатии, выраженной медлительности – вместе с душевной, чаще беспредметной, напряженностью, острой робостью, нерешительностью: не интересно, тревожно жить, безысходность. «Страшно терять свой стержень». Еще семь-восемь лет – и все это сгущается в уже почти постоянную тягостную душевную вялость с еще более резким ослаблением инициативы, активности и, в то же время, с тревожной раздражительностью, болезненной застенчивостью, колкой замкнутостью. То получше, то похуже. Постепенно нарастает вялая разлаженность мышления и чувствования. Обижают близких своими все прорывающимися депрессивными истериками, а после мучаются и просят со слезами прощения, хотя и не могут ясно выразить, за что их простить. Жалуются на тяжесть в голове, разнообразные тягостные сенестопатические и вегетативные расстройства, с которыми тесно связано переживание напряженности-вялости. Все это обычно углубляется вместе с усиливающейся напряженной апатией. Если до этого в тумане разлаженности, вялой напряженности удалось «зачем-то» жениться или выйти замуж, обычно по способствованию родителей, то уже в это тяжелое для них время болезни обычно разводятся от беспрестанных ссор, взаимонепонимания. Впоследствии пациенты толком и рассказать не могут, из-за чего ссорились. Видимо, эти тягостные нарастающие взаимонепонимания супругами друг друга во многом объясняются выраженной уже в это время схизисной разлаженностью мышления, чувствования, воли, неспособностью здоровых жены, мужа посочувствовать больному человеку, слушать его жалобы.
К тридцати годам эти пациенты, как правило, оставляют работу, так как уже не справляются с обычным объемом работы на каждый день, работоспособность решительно зависит от состояния-настроения, от колеблющейся степени переживания своей неполноценности, от способности в данное время собрать свои мысли, от «звенящей» пустоты в голове. Получают нередко психиатрическую инвалидность и стремятся лечиться у врачей и целителей в основном физиотерапевтическими процедурами, лечебной физкультурой, травами, «эстрасенсией», просят общеукрепляющей терапии (витамины, алоэ). От психотропных препаратов делаются часто еще заторможеннее, не увереннее в себе, ипохондричнее, углубляется переживание своей неполноценности. Отказываются обычно от психофармакотерапии, исключая малые, снотворные, дозы на ночь. Дабы не ухудшить свое состояние, отказываются и от выпивки. Их почти постоянная ипохондрическая сосредоточенность-фиксация на разнообразных ощущениях, вегетативных дисфункциях, движениях своего настроения (всего того мешающего жить, с чем срослись своим «я») делает их всецело зависимыми от всего этого, и они тщательно оберегают себя от обычных действий-нагрузок, хоть на крошку ухудшающих состояние. Предпочитают голодать, ходить в хламье, но не напрягаться даже простой работой. Мучаются от одиночества. Здесь немало конфликтов с врачами – и по причине грубо разлаженного мышления.
Годам к сорока их расстройства в таком виде как бы застывают до старости, и даже смягчатся, особенно если как-то помогать им планомерно способами Терапии духовной культурой[3] оживлять душу.
Нередко они, коренастые диспластики, выглядят много моложе своих лет.
В успокаивающих, освежающих гипнотических сеансах им свойственно испытывать «легкость пушинки одуванчика, улетающей и возвращающейся опять сюда». Гипнотических образов немного, они мягко размыты, прозрачны. Картина гипноза ближе к «выхолощенному сомнамбулизму» (Бурно М.Е., 2000, с. 90-95).
В ТТС, и особенно в РПТТС, через несколько месяцев-лет состояние этих пациентов начинает заметно улучшаться.
Вступая в Театр, они обычно скоро привязываются к нему душой. Начинают скучать по театральному вечеру, по «ребятам» (чаще уже тридцати-сорокалетним) даже сразу же после пятничного вечера. Эти их благотворные переживания созвучны переживаниям, о которых рассказано в очерке Виктора Наумова «Театр».
Театр для меня это продолжение моей жизни. Когда приходит день репетиций, у меня наступает подъем настроения, энергии, предвкушение чего-то нового. С приближением к месту встречи ноги время от времени ускоряют шаг. Переступая порог помещения для репетиции, я как будто бы попадаю в параллельный мир со своими радостями и огорчениями, переживаниями и яркими всплесками положительной энергии.
А та, другая, жизнь отходит на второй план, забываются на время многие проблемы, о которых думалось или тревожилось. Но как-то неожиданно эта феерия чувств заканчивается и все разъезжаются по домам, а у меня возникает чувство сожаления об этом, но вместе с тем наряду с ожиданием очередного дня встречи я живу воспоминаниями курьезных, смешных и неожиданных ситуаций в нашем театре, в которые все мы попадаем или являемся их участниками[4].
Декабрь 1996 г.
Пациенты смелеют, оживают, шире, по-новому раскрываются душевно, обнаруживая искры, мотивы одухотворенности, сообщают, что память стала лучше. Легче отвлекаются от своих головных болей и неприятных ощущений, даже меньше мыслительно расплываются в беседе, легче собираются в творчестве. Впечатление, что и шизотипического-то стало меньше (об этом ниже – подробнее). Хочется все больше таких оживляющих занятий. При обычной здесь вяловатой сексуальности – обнаруживается у этих пациентов в гуще нашей театральной жизни, в нашем сообществе-пристанище склонность к поэтически-одухотворенной влюбленности. Теплее, тревожно-заботливее становятся к стареющим родителям. Утверждают, что изучение характеров в театральных занятиях помогает им меньше спорить с людьми. Пациенты подчеркивают, что особенно благотворно действует на них наш Театр. «Это трудно описать словами, - рассказывает один из них (инвалид II группы, ему 47 лет). – Вот как губка впитывает в себя прекрасную влагу, а потом выпускает, – так и со мной происходит. Дома всплывает во мне театральная радость. Ноги сами несут в театр. Болезнь – это мое особенное мутное восприятие мира, и вот эта мутность рассеивается. Меньше пустоты в голове, свободнее разговариваю. Жить хочется, но только вот так, как здесь, с проблесками радости. В Театре уже всякое могу сделать, а в жизни еще робею. Да и где еще я смог бы чувствовать себя так тепло вместе с людьми. Главное, понял, как в жизни много хорошего в малом. Я прежде не замечал, как листик падает с дерева. Изюминки жизни стал замечать. Говорю в пьесе о природе и всей душой чувствую, чувствую это. Вот лопух... Хотя и бывает иногда, что на репетиции и в спектакле слова, как в школе у доски, выпадают из меня. Но это ничего... потом приходят. Я уже знаю, как жить, чтобы было светлее на душе, чтобы все больше чувствовать себя собою... Здесь живое, сердечное общение меня поднимает. И так весело, когда что-то получается. И раньше меня не понимали. От бывшей когда-то жены ни одного внятного ответа не получил. Уже шесть лет в дневник свои переживания записываю. Начинаю созревать. Наш театр для меня путеводная звезда. Вспомню в хмуром настроении, в тягостном безразличии хотя бы «Новый Год в лесной избе»[5] - и ощущение добра, теплоты, оживает душа. Когда расстаемся в пятницу – чувство опустошения охватывает, как вакуум. Скучаю уже в пятницу, хочется, чтобы скорее опять были мы все вместе. Головные боли, всякие противные ощущения отходят в театре. Или не замечаешь их. Расправляюсь душевно шире и шире. Здесь тепло, добро, понимание. Вы для меня как бы стержень, а все остальное вокруг. Уже ощущаю себя в этом мире. Уже не безразличен мне мир. Уже не заставляю себя жить. Бывают уже такие душевные всплески, что эмоции идут как бы сами собою, как ручей. Живу по своему полифоническому характеру (сегодня психастеник, завтра аутист) и вижу все яснее другие характеры. Больше интереса к другим людям. Я даже тихо влюбился здесь у нас, но никому не скажу, в кого. Только если на исповеди. У меня есть теперь в душе большие желания: жениться, много детей иметь, высокое материальное положение. Но я понимаю, благодаря тому, что здесь у нас происходит, что это не мое. Мое другое – внутреннее, тихое, тайное. У меня в душе нередко всплывают эти слова Ольги (из «Поздней весны») Хасану: «В семейном быту мы, наверно, измучили бы друг друга и потускнело бы то прекрасное, что в нас живет»[6]. И, когда играю в этой сцене Хасана, мне хочется подсказать Ольге: «загрызли бы друг друга». А без этого быта любовь моя в душе так чудесно живет и лечит меня. Вообще наши пьесы многое мне подсказывают по жизни. Живу часто своими и другими ролями, делая это в душе своим собственным. Что-то происходит во мне неописуемо хорошее. Такого не было прежде. Стал вспоминать, как в детстве ходил с родителями за грибами, желтые кленовые листья... И теперь, как в нашей пьесе, дома, во дворе, или за городом рассматриваю, радуясь, растения до прожилочки; пейзажи так хорошо на меня действуют. Хочу играть роль в жизни. Уже не живу по инерции. Хочу оставить в жизни, хоть малый, но свой след. Чувствую по-настоящему душой, особенно когда пьесу играю. Отношение к одуванчикам изменилось от «Поздней весны». По-другому всю жизнь осмысливаешь, а то ведь мог бы повеситься».
В самом деле, создается клиническое впечатление, что Театр-сообщество как бы способствует здесь прояснению, стройности мышления, эмоционально-волевой жизни, когда пациенты проникаются психотерапевтическим переживанием пьесы, рассказа, стихотворения среди душевного тепла товарищей.
В наших психотерапевтических пьесах особенно помогают этим пациентам лучше, глубже почувствовать-узнать себя в исполнительском творчестве как человека определенного полифонического склада такие роли, как роли Хасана и Виктора («Поздняя весна»), роль Медведя («Новый Год в лесной избе»), роль Николая («Психотерапевтическая гостиная»), роль Психастеника Васи («Клубничка»), роль Степана Пирожихина («В день рождения Харитона»).
Все яснее в театрально-психотерапевтической (в духе ТТС), оживляющей душу работе-жизни проступает в этих молчунах их особенное, застывше-напряженное, застенчиво-скромное, угрюмо-милое тепло.
Именно эти пациенты часто рассказывают о том, как душевно-мыслительно проясняются, «склеиваются» и на репетиции, и в спектакле, и в домашней работе с ролью. Пьеса, психотерапевтический рассказ, стихотворение обычно начинают почти постоянно жить в душе, поддерживая эту душевно-мыслительную стройность-склеенность. Один из пациентов пояснил дело так: «Говорю словами пьесы, чувствую чувствами своего героя, и плавно отталкиваюсь от этого к своим словам и чувствам». При этом душевное состояние наших пациентов-актеров производит на людей впечатление как бы совершенного душевного здоровья. По временам из лекарств обычно – лишь небольшие дозы транквилизаторов, успокаивающие травы. Но именно в творческой жизни Театра-сообщества выразительно как бы, хотя бы на время, исчезает схизис[7].
Многое, связанное с живой природой в наших психотерапевтических пьесах, театральных рассказах, стихотворениях, слайдах, декорациях, во время репетиций, представлений и вспоминаясь в другое время, оживляет у этих пациентов чувство-тяготение к природе, желание защищать природу от загрязнения и ран. Оживляет интерес к лекарственным травам, приготовлению из них настоев, отваров для одухотворенного пития всего этого. Вспоминаются, например, разговоры в «Поздней весне» о природе, о «своей включенности в мудрый, дивный ее организм».
Если такой наш пациент, обычно по причине трудных жизненных обстоятельств (переезд в другой город, необходимость ухода за беспомощным родственником и т.п.) вынужден надолго отойти от Театра-сообщества, он потом, через годы, с застывше-горькой, печальной убежденностью говорит о том, что «только там, в Театре-сообществе, во времена Театра-сообщества, и жил по-настоящему, душой», «это и была моя жизнь», «только остатки этого света в душе меня и сейчас кое-как поддерживают».
Чаще это женщины. Телосложение обычно диспластически-лептосомное или пикноидно-диспластическое.
В известной мере эти пациенты близки к пациентам, страдающим «вялотекущей шизофренией с истерическими проявлениями» (см. у А.Б.Смулевича в «Руководстве по психиатрии» (Тиганов А.С. (ред.), 1999, с. 444-445)). Мы описывали их в психотерапевтической работе с С.В.Некрасовой как «дефензивно-истероподобных малопрогредиентно-шизофренических пациентов» (Бурно М.Е., Добролюбова Е.А. (ред.), 2003, с. 305-307). Подробное клинико-психотерапевтическое описание жизни и состояния такой пациентки см. в «Терапии творческим самовыражением» (Бурно М.Е., 1999 а, с. 318-339).
Изредка, особенно в детстве, тут могут вспыхивать рудиментарные психотические расстройства-эпизоды: например, возникшие в узорах гардин и разговаривающие между собою «дама и мужчина, похожие на родителей». Такие красивые, что хочется их снова увидеть. Бывает и такое, что девушку месяцами мучает «омерзительный женский запах» с убежденностью, что запах этот исходит от нее и его с отвращением чувствуют окружающие. Настроение постоянно движется. На спаде усиливается съеживающаяся застенчивость, на подъеме – демонстративность, приставучесть к людям. Ранимые, болезненно самолюбивые, они в детстве и взрослости чувствуют себя «гадкими утятами». Женщины, девочки, девушки ревнуют подруг и «мальчиков» к другим, обижаются по пустяку, мучаются почти постоянно уязвленным самолюбием, честолюбием, рыдают ночами о том, что «сочинение у одноклассницы лучше моего». Часто говорят им, что в них «слишком много «я»». Нередко у девушек в юности – застенчивость перед мужчинами с подозрительностью («мужчины постоянно меня рассматривают») усугубляются настолько, что, например, уже невозможно сидеть рядом с мужчиной в автобусе – и тем более, если он сидит напротив. Девушка дрожит, густо краснеет, колотится сердце и т.п. Лет с 20-ти наплывают уже нескольконедельные-несколькомесячные состояния тоскливости с чувством глубокого одиночества среди людей. «Провертывают» (слово пациентки) в душе свои «неполноценность», «никчемность», «занудство». Девушке тягостно понимать, что какая-то она «не такая», «люди не знают, куда меня деть», «у меня нет чувства сострадания к людям, лишь головой понимаю их трудности, поэтому я и ненормальная». Если в школе они обычно учатся хорошо, даже вдохновенно-играючи, то в институтах, после 20-ти лет, обнаруживают, что не способны сосредоточиваться, понимать лекции и учебники так, чтобы сдавать экзамены. Нарастает душевная напряженность, соединенная с вялостью. Мучают навязчивости, особенно «бытовые» («по сто раз говорю «спасибо» и т.п.). Ведение дневника несколько оживляет, просветляет душу. Неуспеваемость в учебных заведениях усиливает до паники переживание своей неполноценности (напр., «я самая плохая, холодная на свете, потому что мне одиноко с пожилыми родителями, обрушиваюсь на них истериками»). В это время нередко происходят в состоянии рассеянности-несобранности первые встречи с психиатрами, начинается лекарственное лечение в психиатрических больницах. От сравнительно небольших доз лекарств «душа становится еще мертвее» и в то же время еще обильнее истероподобные слезы, гневно-истощающиеся упреки близким, острее (до паники) переживание своей никчемности, невозможно ни учиться, ни работать. Психотропные препараты здесь просветляют-смягчают душу лишь изредка и лишь при первом знакомстве с ними. Часто получают эти пациенты вторую группу инвалидности, и тогда наступает некоторое успокоение-одеревенение с надежно приглушающими дозами психотропных препаратов на домашнем диване. Эту «сонную оглушенность» лекарствами пациенты обычно не считают серьезной помощью. Они, как правило, не могут назвать ни одного препарата, который существенно им помог, хотя бы ненадолго. Острая застенчивость, деперсонализационное переживание мертвости тела, переживание по поводу неспособности чувственно любить при душевном желании любить не уступают и самым дорогим лекарствам. Со временем настроение становится постоянно тревожно-субдепрессивным, немного светлеющим от человеческого тепла-заботы.
Нашу амбулаторию (и особенно Театр) они обычно получают как психотерапевтическую добавку к лечению у участкового психиатра. При этом у нас они часто впервые за все годы болезненных переживаний обретают понимающих их, сочувствующих им товарищей, подруг. Вообще нередко лишь здесь убеждаются они в том, что у них могут быть товарищи, друзья. С родителями редко есть теплое взаимопонимание. Из здоровых компаний этих пациентов сплошь и рядом гонят прочь за «истерики», «обиды», вообще за неспособность вести себя «как положено». Здоровых пугают «странные» жалобы наших пациентов на их расстройства настроения, навязчивости, на онемение, «омертвение» тела и т.д. Только у нас они довольно быстро понимают, что «здесь все свои», что только здесь у них и может быть «хотя бы намек на ощущение полноты жизни, блаженства в душе», только здесь возможно, изучая свою природу и природу других, прийти к своему, сокровенному, любимому, а «среди здоровых это невозможно». Через год-другой они нередко так оживают, что даже пытаются делать какую-нибудь простую работу вдобавок к пенсии (продавец на рынке, продавец газет, распространитель реклам, курьер и т.п.). Насколько долго удается удержаться на подобной работе зависит от начальника, сослуживцев, вообще людей, с которыми приходится иметь дело по работе: «ранят – не ранят» (при всем том, что пациенты уже достаточно психотерапевтически подготовлены не раздражать здоровых своими жалобами, просьбами). Еще важно: «устаю – не устаю»; «замучивают – не замучивают навязчивости» (например, навязчивый счет носков и других товаров, которые продает на рынке).
В 40-50 лет они утрированно-моложавы и просят называть их по имени. Мягко-разлажены, матово-однотонны, расщепленно-теплы, способны (хотя и на одной ноте) восторженно оживляться в творческой обстановке, в задушевных беседах. Сквозь аффективные колебания и неврозоподобные трудности могут они жить в более или менее выраженном творческом вдохновении, пишут рассказы, стихи о своих переживаниях, рисуют нежных бабочек, вообще природу и красивую одежду. Читают однотонно-упоенно свои творческие произведения в психотерапевтических концертах, всею душой (хотя и здесь на одной ноте) играют в психотерапевтических спектаклях, особенно созвучное им (Медведица из «Новый Год в лесной избе», Светлана из «Поздней весны», Олеся и Арина из «В день рождения Харитона». В Театре они по-своему расцветают. До крошек уменьшаются дозы лекарств, проходят порою годы без единого стационирования в психиатрические больницы со светом вдохновения в душе. Истероидная демонстративность обнаруживает себя и в том, что явно нравится им «выступать» на наших клинико-психотерапевтических конференциях перед довольно большой аудиторией врачей и психологов. Рассказы вслух о себе, ответы на вопросы, возможность прилюдно поблагодарить своего психотерапевта, амбулаторию – все это их заметно оживляет. Все это им по душе – не меньше, чем выступления перед зрительным залом в Театре. Правда, потом те же переживания: «Ну, как я выступила? Что сказали обо мне врачи? Не сказала ничего глупого? А вот эти мои слова...» И т.п. Наконец, некоторым из них так близки жизнь, переживания знаменитой крепостной актрисы Прасковьи Жемчуговой. В группе творческого самовыражения стремятся сделать психотерапевтически важное для себя сообщение на эту тему.
Вот что пишет о новом своем состоянии-настроении в такой ремиссии одна из пациенток (ей 43 года): «Прохожу по саду, узнаю высокие, вековые липы, которые стоят здесь не одно столетие – мудрые, дивные, раскидистые. Вот дуб тянется своими могутными ветвями к небу. Тополя и осины светлеют отсыревшими от мокрого снега зеленоватыми стволами. Нежно белеют рощицы стройных девушек-березок, тихо перешептывающихся друг с другом на ветру. И с благодарностью думаю: а ведь все это открыли для меня наша группа творческого самовыражения, наш театр» (1999).
Разлаженная горькая обидчивость, раздражительность, расщепленное колкое честолюбие, неспособность к целенаправленной, не хаотичной хозяйственной работе, заботе о доме, гневно-оскорбительные несправедливые упреки тому, к кому уже хотя бы немного привыкли, обычно, несмотря на проблески нежно-лирического тепла, исключают здесь возможность более или менее долгого замужества. Нередко эти девушки, женщины никогда и не были замужем. Но с подобными им мужчинами, случается видеть, душевноздоровые женщины способны пожизненно возиться, как с малыми беспокойными, обидчиво-шумными, но по временам теплыми детьми. В то же время, нередко приходилось убеждаться в том, как совестливо-преданы бывают эти больные одинокие женщины, сквозь цепи депрессивных истерик, своим беспомощным престарелым родителям, ухаживая за ними.
Уместно отметить здесь, что libido наших пациенток, как правило, причудливо расщеплено: радость нежных прикосновений, ласк, желание любить мужчину отделены от собственно интимной близости, ощущаемой как «загрязненность любви половым актом». Это близко к тому, что говорит Арина («В день рождения Харитона»): «Было всего четверо мужчин в моей жизни, притом пожилых. И всем им нужно было от меня только мое молодое тело! А мне так нужна Степина нежность. Только это! (Кричит истерически). Мне не нужны никакие страсти-мордасти! От телесной близости никогда ничего я не чувствовала, кроме физической боли»[8]. Олеся из этой же психотерапевтической пьесы рассказывает следующее: «Мы, депрессивные женщины, так часто воем, жалуемся, что одиноки, без семьи, мужчины внимания не обращают, а как доходит до естественнейшей для всего человечества интимной близости, то воспринимаем это с жутким страданием, как какое-то надругательство над собою, совсем не так, как в эротических фильмах. Не у всех наших так, но у меня это всегда было. Не только с пьяным Сандро. Я в психушке познакомилась с таким огненным, сильным эпилептиком, а потом с одним маниакальным музыкантом, - и с ними тоже от близости ничего не чувствовала, кроме физического и нравственного оскорбления, обиды. Почему так? Мне даже не хочется этого больше пробовать, а хочется душевной нежности, тепла, мужской защищенности». В этой эндогенно-процессуальной разлаженности libido так же видится немало пышной, расщепленно-беспомощной, разлаженно-теплой истероидности. Они нередко вообще не способны к интимной близости без «высокой любви» («Да что же я скажу ему утром?!»). Когда одна из наших таких пациенток, наконец, уже в возрасте около пятидесяти полюбила «без ума» одного тяжелого, пропитанного антидепрессантами, пациента в дневном стационаре психоневрологического диспансера, у него обнаружилась многолетняя уже половая слабость, и несчастная долго мучилась, что вот теперь в любви не может «почувствовать свою женскую природу». Впрочем, мы не знаем, как все было бы, если...
Неплохо им в нашем Театре. Для многих из них играть в Театре – «давнишняя мечта». Если покидают наш Театр, то по причине мучительной ранимости, от зависти, ревности к тем, кто «лучше сыграл роль», лучше написал и прочел свой рассказ в Психотерапевтическом концерте. Они остро стыдятся своей ревности, зависти. Здесь особенно часто следует повторять наше заветное: отвечаем за слова и поступки, но не за мысли и переживания. Или теперь кажется, что все к мне за зависть плохо относятся. Пациентка просит меня в истерике по телефону, чтобы я запретил «ребятам» (пациентам) звонить ей, она больше не придет в Театр. «Хорошо, – говорю, – пока не приходите». Теперь она уже всем рассказывает в обиде, что я ее выгнал из Театра. А мне, в самом деле, нужно было ее как-то приголубить, утешить, разуверить в том, что плохо сыграла. Я же, уставший вечером, вот так быстро закончил наш разговор. Эта пациентка отошла от Театра на годы и самоотверженно ухаживает за престарелой беспомощной матерью (живут вдвоем). Сравнительно недавно мы встретились (она пришла, похудевшая и торжественная, на собрание Сообщества) и тихо сказала мне после этого собрания: «Те шесть лет, что я жила в Театре, были самыми светлыми, радостными, осмысленными в моей жизни, я почувствовала у Вас свое, душевное, духовное, и берегу этот свет в себе, боюсь погасить его возвращением в Театр; этот свет стал моим смыслом тихой, деятельной любви к слабеющей маме». Или, случается, эндогенно-процессуальные пациенты-актеры Театра представляются некоторым из этих наших пациенток еще более вялыми, мертвыми душой, нежели они сами, не согревают, не оживляют их («здесь все больные, и я с вами еще больнее»). Пациентка вырывается из Театра в обычную жизнь, к здоровым, «нормальным», чтобы через некоторое время вернуться виноватой, душевно пораненной здоровыми людьми, которым не нужны и противны ее жалобы, которых она обижает-злит своей резкостью, эмоционально-логической разлаженностью, неспособностью приспосабливаться к общепринятому. Возвращаются с ужасом полной выключенности из жизни, никомуненужности, бессмысленности своего существования. «Я теперь понимаю, наш Театр для меня есть жизнь, а здоровые люди, дом это тюрьма», - сказала в слезах одна из таких вернувшихся пациенток. Возвращаются те, в которых больше душевно-земного дефензивного тепла. Не возвращаются холодноватые, не просто завистливые, а еще и со «стервозинкой» (хотя и, конечно, беспомощно-нецельной здесь). Они обычно больше мучают здоровых, нежели мучаются сами. В сущности, именно им и не показан Театр, как не показан и шизотипическим дефензивам с расщепленно-истероидной сердитостью-злобноватостью.
Психастеноподобных же (даже с бурлящей тут сквозь психастеноподобность истероидностью) Театр смягчает и освещает смыслом. Например, театральное путешествие на теплоходе с Пичугиным под именем Медведевой (постановка по психотерапевтической повести «Зал редких книг») «дает почувствовать себя женщиной, а не каким-то «оно», «диспансерной старушкой», разрешает нежно прикоснуться к мужчине (пациенту-актеру), ощутить в состоянии хотя бы воображенной влюбленности ярко-красную редиску, ярко-зеленый лук в ресторане на корме, «красиво и легко, по-теплоходному, одеться», смягчить в тихом восторге свою обидчивость, нежность, ощутить вокруг себя близких, родных людей («в отличие от здоровых, таких чужих»), услышать как бы и о себе слова Пичугина: «Когда вышли в этот вечер на палубу, солнце еще немного брызгало желто-зеленой влажностью из-под низких лилово-серых длинных облаков. Это было лето и коротких и длинных платьев вместе, и приятно было Пичугину смотреть на тоненьких женщин в длинных до полу ярких и неярких платьях и юбках, как костлявыми кулачками подтягивали они юбку вверх и стучали каблучками по палубе и по ступенькам вниз в машинное отделение, где кипяток и буфет. Но прекрасней всех была для него, конечно, Медведева, совсем не тоненькая, а настоящая русская барышня с зонтиком, в белой широкой шляпе и с блестящими влажными зубами. Ему было и забавно, и остро приятно от того, что на округлом милом, немного кошачьем ее лице под очень большими умно-строгими глазами горел еще пьяный румянец острой любовной близости и она не могла с ним справиться и смешно смущалась. Потом вдруг бросила стесняться и обняла его с такой мягкой крепостью, что у него заколотилось сердце, еще больше наморщился лоб, неловко дернулась густая бородка и сквозь морщинистую мужественность приподнятого кверху продолговатого лица проступил вместе с румянцем еще отчетливее свет нежной девушки»[9].
Эти наши пациенты есть дети, которые взрослыми не становятся. С ними нужно быть достаточно психотерапевтически строгими, можно немного ворчать, но главное – они должны чувствовать наше искреннее переживание за них с их трудностями, страданиями, должны чувствовать-понимать нашу ответственность за их судьбу.
[1] О Реалистическом психотерапевтическом театре-сообществе см. также – Бурно М.Е. (2000 а, с. 288-291).
[2] О полифоническом, шизофреническом характере см. работы Е.А.Добролюбовой, С.В.Некрасовой, Л.В.Махновской (Бурно М.Е., Добролюбова Е.А. (ред.), 2003).
[3] О Терапии духовной культурой см. Бурно М.Е. (2000, с. 643-650).
[4] Терапия творчеством (Сборник статей и очерков) /Под ред. Б.А.Воскресенского, М.Е.Бурно. –М.: Издательство Российского общества медиков-литераторов, 1997, с. 32.
[5] Бурно М.Е. Новый Год в лесной избе (пьеса-сказка в одном действии для Реалистического психотерапевтического театра). –М.: Издательство Российского общества медиков-литераторов, 1994. –21с.
[6] Бурно М.Е. Поздняя весна (пьеса в 3-х действиях для Реалистического психотерапевтического театра). –М.: Издательство Российского общества медиков-литераторов, 1997. –29с.
[7] Этот важный вопрос о ТТС как «симптоматическом оружии против схизиса», требующий, конечно, для своего прояснения еще весьма тщательных исследований, обсуждается в работах А.М.Бурно (1998) и С.В.Некрасовой и А.М.Бурно (Бурно М.Е., Добролюбова (ред.) (2003), с. 73-75).
[8] Бурно М.Е. В день рождения Харитона (пьеса в 3-х действиях для Реалистического психотерапевтического театра). –М.: Издательство Российского общества медиков-литераторов, 1998. –51с.
[9] Бурно М.Е. Зал редких книг (психотерапевтическая повесть). –М.: Прометей, 1992. –48с.