Опытный врач-психиатр, ежедневно сталкивающийся с феноменом бреда и отличием его от заблуждения, веры или фанатизма, узнающий с первого предъявления бредового больного, испытывает вместе с тем большие трудности, как только попытается самому себе и своим молодым коллегам дать определение и суть различия между этими феноменами.
Неорганичность, механистичность и вещность мышления врача в познании больного человека, неизбежно приводила и приводит к всемедицинскому футболу. «Это – не моё», - говорит хирург, осматривающий женщину с болями в животе. «Это – не моё»,- говорит гинеколог про ту же больную. «Уж, тем более не моё», - вещает стоматолог или окулист. Если и терапевт произнесет эту сакраментальную фразу, путь больной чаще всего лежит в нашу сторону. Но ведь и мы, психиатры, обучены мыслить так же. Мы разделяем сложнейшие феномены больной душевной жизни, как именовал патологию К. Ясперс, на отдельные симптомы и синдромы, а потом, складывая их арифметическим сложением, удивляемся, почему 2+2 не равно 4. Философы давно подметили, что если сложить вместе детали компьютера, включить его в сеть, он начнет работать, но если сложить вместе отдельные составные части любого органического существа, в том числе и человека, существо не оживет. Ибо органическая система возникает, существует и умирает по совершенно иным законам, в которых целое определяет части, функция определяет структуру и цель детерминирует развитие. Палиевский писал: «Изрезав это естественное «несовершенство» на функции, его не удастся в прежнем качестве составить и собрать. Тот, кто думает, что собрать всё-таки можно – стоит лишь узнать «как сделано»,- ошибается: человек (и вообще всё природное) не кукла». И эти же закономерности распространяются на само мышление и способ познания органических феноменов. Это тем более важно при изучении феноменов душевнобольного человека. Мы, волею судьбы, вынуждены мыслить более органически. Мы больше любых других врачей не можем быть психиатрами левой ноги, внутреннего уха и даже правого полушария мозга и вынуждены познавать феномены больной душевной жизни, как целое, и только в учебных целях, только условно, в порядке усвоения пропедевтики психиатрии и её преподавания, можем допустить расчленение цельной картины на её «составные части». Кто в подлиннике читал В.Х. Кандинского, не мог не обратить внимание на часто повторяющееся в тексте упоминание, что ту или иную картину пациент увидел своим внутренним полем зрения сразу всю с мельчайшими деталями и богатством красок, во всех подробностях: «Образ гусара восприемлится сознанием сразу со всеми мельчайшими своими частностями: в один момент Долинин с большой отчетливостью видит не только ярко-красную фуражку, но и кокарду на ней, все черты лица и выражение последнего, черные бакенбарды и закрученные в кольца усы, все шнурки голубого мундира на груди...». И далее в тексте про больного Соломонова: «Ведь именно так, до мельчайших подробностей так было в действительности, как это теперь сразу ожило с такой необычайной яркостью и странной неотступностью». Только в последнее время становится понятным, что это и было то самое феноменологическое познание больной душевной жизни, где феномен «являлся непосредственно» в своем полном и цельном виде психопатологу, ввиду исключительности и трагичности судьбы нашего гениального соотечественника. Попробуем поразмышлять над феноменами бреда и фанатизма, как бы со стороны, не изнутри психиатрии, а под другим углом зрения. При традиционном, неорганическом мышлении, мы описываем бред в виде сочетания четырех-пяти основных признаков. Вот последнее определение бреда из «Медицинского энциклопедического словаря» 2002г.: «Идеи и суждения, объективно ложные, не соответствующие действительности, возникающие на болезненной почве, полностью овладевающие сознанием больного и не корригируемые разубеждением и разъяснением».
Четыре признака, из перечисленных пяти, можно отнести к объективным признакам больной душевной жизни (Ясперс). О содержании идей и их несоответствии действительности мы узнаем из речи или письма больного, об овладении ими сознания больного - из его поведения и также речи. Некорректируемость бреда определяется по устойчивости и убежденности высказываний больного о своих идеях и суждениях. Каждый из этих признаков по отдельности можно увидеть и опознать во многих других феноменах психической жизни, в том числе и в фанатизме. Возьмем для примера содержание суждений шахидов о том, что все неверные недостойны жизни и подлежат джихаду и сравним с высказываниями больного с манихейским бредом, где он является членом партии истинных мусульман, а весь остальной мир - партия неверных. В числе прочих бредовых высказываний, он также сообщает нам о том, что все неверные недостойны жизни и аллах призывает его на священную войну против партии неверных. И там и там эти высказывания не соответствуют объективной действительности, не разделяются большинством этнической общности традиционных мусульман. Эти мысли и идеи также овладевают сознанием шахида и сознанием бредового больного, их поведение подчинено им. Достаточно вспомнить поведение и высказывания девушек-смертниц во время последнего захвата заложников в Москве. Картинка убитой девушки- камикадзе, с застывшей улыбкой и открытыми глазами, устремленными в небо, обошла все телеэкраны мира. Нет необходимости долго говорить о том, что и скорректировать убеждения этих девушек или других таких же смертников также невозможно, как и переубедить бредового больного. Тогда что остается от бреда такого, чем отличался бы он от суждений погибших шахидов-палестинцев или девушек-камикадзе на Дубровке? Почему, сложив вместе все признаки, мы не получили устойчивого, отличного от иных феноменов, понятия бреда? Только ли дело в том, что мы не учли признак, определяемый, как болезненная почва. Но в этой «почве» перед нами типичная логическая ошибка и вызывает сожаление её использование в уважаемых изданиях. Доказывать наличие бреда, как главного признака душевной болезни, через болезненность почвы, есть круг в доказательстве, где тезис доказывается аргументом, самим нуждающимся в доказательстве через использование тезиса. Особо хочется сказать несколько слов о, так называемой, паралогике, как дополнительном признаке бреда, предлагаемого многими учеными-психиатрами. Во-первых, сам К. Ясперс высказался, что паралогика не всегда имеет место быть, а главное, он же метко подметил, что «критическая способность не ликвидируется а ставится на службу бреду». А вот, что за полстолетия до него, написал Кандинский о том же самом: «...Ликантроп может судить так: я превращен в волка, однако я вижу у себя человеческие руки и ноги, значит, мои волчьи лапы для меня невидимы, а видимые человеческие руки и ноги – обман зрения. В самом деле, невидимость шерсти на теле здесь ничего не значит перед фактом ощущения её присутствия на теле, равно как и перед ещё более важным фактом чувства своего, «на волчий манер» измененного сознания». Хотим мы того или нет, мы приходим к тому, чем заканчивал К. Ясперс: "Истинный бред некорректируем, из-за происшедшего в личности изменения, природа которого пока не может быть описана, а тем более сформулирована в понятиях; мы должны ограничиться предположениями".(К. Ясперс).
Как же быть врачу, который не может пока точно сформулировать, что же такое бред, но знает, что вот у этого конкретного больного – именно бред. Это описывается известной сказочной фразой: "Найди то, не знаю, что!" Но самое удивительное, что находим.
Схема 1. Неорганический ( механистичный, вещный) способ познания
Сначала давайте попробуем составить схему традиционного познания этих двух феноменов, с помощью разложения их на составные части и соединения в последующем в единое целое. Как видно на схеме 1, все составные части одного и другого феномена, за исключением различия «почвы», совпадают. В одном случае, «почва» – это болезнь, но её, как составную часть феномена, нам нельзя использовать из-за логической ошибки, в другом случае, почвой чаще всего является, либо аномальная, либо акцентуированная личность. Итак, пользуясь механистичным, неорганическим способом познания, мы не уловим «неуловимую вещь в себе», не опознаем суть бреда, ибо поставили перед собой некорректную, с точки зрения органического мышления, задачу - собрать из частей цельный феномен больной душевной жизни. Карл Ясперс в своём труде «Смысл и назначение истории» писал: «Когда в бездушном существовании мир как будто становится безнадежным, в человеке сохраняется то, что в данный момент вернулось к чистой возможности...Он должен подойти к границе, чтобы ощутить свою трансцендентность или быть опутанным просто дающим себя бытием вещей мира».
В качестве предположения, о котором упомянул Ясперс, попытаемся эти же два феномена душевной жизни рассмотреть под углом зрения философии и феноменологической редукции. Попробуем подвергнуть феноменологической редукции феномен манихейского бреда и личность фанатика-шахида. Какую роль при этом должен исполнять сам психопатолог? Кроме вывода «за скобки» проблематичных признаков, которыми описываются эти два феномена, нам придется осуществить рефлексию-трансензус (трансцендирование) своего собственного «Я», чтобы и выйти на ту границу, за которой начинается «вненаходимость», где встречаются, по словам М. Бахтина, «два голых «Я». Чтобы постигнуть суть болезненной почвы нашего больного, чтобы совершить транспонирование себя в его душевный мир, мы сами должны мысленно, «как бы», говоря словами детей, «понарошку», подойти к границе, за которой начинается существование трансцендентального «Я». Проще начать с феномена камикадзе-шахида. Если представить себе различные фазы динамики личности человека, его «Я» с философской точки зрения, то наше обычное, не патологическое, усредненное «Я», можно расположить по оси абсцисс (см. схему 2). Каждый из нас, включая психопатолога, является человеческой личностью, окутанной одеждами социальной принадлежности, семейного окружения, профессиональной деятельности, мировоззренческими принципами и т.д. Если от оси абсцисс идти вниз, с повышением роли и значения общественного окружения, через коллектив, массу, толпу и т.п., с увеличением этих внешних одежд, с овеществлением «Я», происходит его постепенное стирание, слияние и, наконец, почти полное его исчезновение. Шахид-камикадзе, как рисуют его образ многие политологи и психологи представляет собой человека, утратившего личность, отказавшегося от своего «Я». Если мы проведем феноменологическую редукцию, оставим за скобками все проблематичные признаки, недостоверно или недостаточно достоверно описывающие внешние данные шахида, что останется в остатке? Ничего. Это робот, автомат, винтик, слепо повинующийся воле Аллаха, Вахабба, Аум_Синрикё, Бен Ладану и т.д. «Я - никто», - говорит шахид, моя жизнь- ничто. «Меня нет, есть только слепое орудие моей истинной веры». Сама вера, её содержание не имеют принципиального значения. Принципиален отказ от «Я», принципиально слияние, растворение в массе. Для опознания этого феномена врачу психопатологу нет необходимости рефлексировать, совершать трансцензус, встречаться с другим «голым Я», так как второго «Я» уже нет, встречи не будет, никто не услышит врача, отсутствует та душа, куда нужно было бы транспонироваться, кому нужно было бы сопереживать, по отношению которой осуществлять эмпатическое вчувствование. Приступая к попытке философско-феноменологического осмысления феномена бреда, у нас нет задачи изобрести какое-то новое его определение. Мы хотели бы разобраться, появится ли больше возможностей у врача, взявшего в качестве инструмента познания феноменологическую редукцию, станет ли само это познание более достоверным, к чему и стремился Гуссерль, а вслед за ним Ясперс, при изучении феноменов психики человека.
Познание феномена бреда происходит в «противоположном» от фанатизма направлении. Но прежде чем карабкаться вверх, представим себе мысленно образ оголенного «Я» не в традиционных философских пассажах, довольно сложно категориально обозначенных, а с помощью поэтической метафоры великого поэта: «Выхожу один я на дорогу...ночь тиха, пустыня внемлет богу и звезда с звездою говорит». Наверное, в образе звезд М.Ю. Лермонтов и подразумевал оголенные, очищенные от суеты жизни человеческие души, задающие в небесной космической тишине «последние вопросы бытия» (выражение героев Достоевского Ф.М.) друг другу. Итак, попытаемся совершить рефлексию-транцендирование со своей собственной душой, своим собственным «Я». Как писал К. Ясперс, это трудно, но вполне возможно. Нет необходимости пересказывать здесь суть феноменологического метода, тем более, что год назад изданы «Картезианские размышления» Гуссерля, и российский читатель наконец-то может в подлиннике изучать величайшего философа ХХ столетия, но одну выдержку из «Размышления 2» всё же стоит привести. Гуссерль так формулирует значение феноменологической редукции для процесса познания: «Если мы назовем Я, погруженное в мир при естественной установке, - в опытном познании или каким-либо иным образом,- заинтересованным в мире, то измененная и постоянно удерживаемая феноменологическая установка состоит в расщеплении Я, при котором над наивно заинтересованным Я утверждается феноменологическое, как незаинтересованный зритель. Само такое состояние дел доступно тогда благодаря новой рефлексии, которая, будучи трансцендентальной, снова требует занятия именно этой позиции незаинтересованного наблюдения – с единственным остающимся для него интересом: видеть и адекватно описывать». Погружаясь вглубь собственного «Я», совершая рефлексию, созерцание и интроспекцию самого себя, освобождаясь от наслоений, «одежды общества», сиюминутных «вещных» интересов, мировоззренческих воззрений, своего посюстороннего психофизического Я, совершая воздержание от суждения (эпохе) по поводу всего, что проблематично и, по мнению Гуссерля, подлежит выведению за скобки, мы приблизимся к границе, за которой начинается «вненаходимость», куда мы можем проникнуть только мысленно, только «как бы», став для самого себя «как бы» собственным трансцендентальным Я и куда необходимо попасть для познания другой оголенной души, готовой к ответам на «последние вопросы бытия». Наверное, не стоит пересказывать все три ступени трансцендентации, предлагаемые К.Ясперсом, упомянем только, что при приближении к пограничным ситуациям, на третьей ступени трансцендирования, человек (психопатолог) испытывает крушение, роковое переживание, его духовный взгляд на бытие становится свободным и он может познать шифр бытия. Наверное, проще такое переживание было бы назвать потрясением или удивлением, но примем терминологию Ясперса и остановимся на границе перед трансцендентным существованием «Я racio" нашего больного, чтобы расшифровать феномен его бреда.
Вот тогда-то мы и поймем, что racio (разум) бредового больного, если его «раздеть», освободить от тех же одежд социальных наслоений и проблематичных в своем существовании признаков бреда, как традиционных составных частей данного феномена, после проведения феноменологической редукции, предстанет перед нами, как совершивший патологический «перелет» (И.Кант) в трансцендентное, внеопытное, инобытие «Я», в сферу недостижимой абсолютной истины. (Можно даже предположить, что такой патологический перелет в инобытие разума больного и есть «кристиллизация бреда» старых авторов). Чувствующая же, витальная (жизненная) часть «Я» больного, может оставаться в тех же сферах социального существования личности. Больной, словно бы, одной ногой (вернее, головой) шагнул в инобытие «Я», оставаясь в посюстороннем мире. (Необходимо оговориться, что, подвергая критике вещный, механистический способ познания, мы продолжаем, как бы разделять, пусть и условно, личность и «Я» больного на рациональную и чувствующую части. Во-первых, мы следуем тысячелетней философской традиции, разделяющей способ познания мира на эмпирический (чувственный, опытный) и рациональный. Во-вторых, является клинической реальностью разновесность и разнообъемность присутствия в психической патологии проявлений болезненного разума и болезненных чувств. И в-третьих, мы все же пытаемся опознать, сопережить, воспринять как «непосредственно данное», целостное «Я» больного, совершающее разные по качеству и количеству метаморфозы своими различными частями. Возможно, именно этим и объясняется часто замечаемая различными психиатрами и даже обыденным сознанием сохранность у параноиков всех других сторон личности, кроме его «пунктика», его бреда.
Если мы совершили приближение к границе, понимая при этом неуловимо присутствующее в нашем сознании это самое «как бы», то больной становится носителем истины, наравне с богом и именно переживанием абсолютности истины он отличается от гениев и провидцев человечества. И психопатолог, точно настроенный на волну оголенного «Я racio» больного, сможет с помощью интуитивного превращения душевного состояния пациента в «непосредственно данное», опознать коренное отличие инакой в разуме личности пациента. Если психопатолог до конца осознает присутствие в самом себе при опознании «непосредственно данного» ему переживания больного маленькой добавочки – «как бы», то инакое, голое «Я racio» больного восседает на троне абсолютной истины и не допускает никаких «как бы». Его «Я racio» из своего космического далёка, взглядом и голосом ироничного Воланда будет с усмешкой вещать психопатологу про седьмое доказательство существования И. Христа и про то, что «Аннушка уже разлила подсолнечное масло». В 1905 году никому не известный чиновник патентного бюро Альберт Эйнштейн, опубликовал специальную теорию относительности. Как в свое время Галилей, противопоставляя себя всему человечеству, восклицал: "А всё-таки, она вертится!", - Эйнштейн, будучи совсем молодым человеком, наперекор всему учению классической физики, построил теорию четырехмерного пространства, замахнувшись на основы основ - трансцендентальные понятия времени и пространства. В 1916 году он публикует общую теорию относительности, в которой с помощью математических уравнений и геометрии Римана обосновывает теорию искривленного пространства, в котором линии гравитационных полей искривляют не только само пространство, но и четырехмерный пространственно–временный континуум. Это положило начало созданию единой теории поля. Всю оставшуюся жизнь Эйнштейн посвятил обоснованию и развитию теории поля, так и не доведя до конца свое главное детище. И Галилей, и Эйнштейн не были бредовыми больными, их теории, сокрушавшие привычные представления о мироздании, не разделялись ни большинством людей, ни этнической общностью, не были они и очевидными. Но они оба, как и многие другие ученые, в отличие от бредового больного, обладая на какое-то время никому ещё не известным знанием, или, по словам К. Ясперса, "могуществом истинного прозрения", не считали себя носителями абсолютной истины, они искали и находили доказательства своей правоты не в априорности своего знания, не в аксиоматическом характере этого знания, а в результатах научного эксперимента, выводах и теоремах, ими доказанных. Именно этим маленьким островком собственного сомнения, требующего научного подтверждения и доказательства, они отличаются от бредовых больных. Бредовые же больные обладают, по их твердому убеждению, абсолютной истиной. Это можно было бы назвать феноменом абсолютной истины, в доказательстве которой бредовый пациент не нуждается, доказательств которой не ищет, и часто, если его не трогать, ничего никому и не доказывает.
Конюх захудалого совхоза ежегодно поступает в психиатрическое отделение, и при его появлении всё отделение хохочет искренним смехом. Ненормальность поведения этого конюха имеют возможность оценить самые больные жители отделения. Маленький щупленький старичок, бодрой горделивой походкой, высоко вскинув голову, расправив молодецки грудь, шествует по отделению и отдает направо-налево приказы. Он настолько живёт образом и ролью маршала Георгия Константиновича Жукова, что ни малейшего сомнения у него на эту тему нет. В кабинет заходит очаровательная больная. Подает очередное письмо на имя начальника ГИБДД – с требованием выдать ей документы на "мерседес", высланный ей из Англии английской королевой. Сегодня она - родственница королевы, завтра – вторая жена премьер-министра Венесуэлы Чем объясняется такая легкость в диагностике бреда величия? Очевидностью абсурдности содержания. Но на модели бреда величия легче понять и природу некритичности, некорректируемости бреда. Если очевидно абсурдное содержание бреда не считается таковым самим больным, то следует неминуемо сделать только один вывод: для самого больного настолько же очевидна истинность его мыслей, умозаключений и всего содержания болезненной идеи, она настолько аксиома для него, как наличие невидимой шерсти на руке ликантропа, что не подлежит никакому обсуждению.